Набат. Книга вторая. Агатовый перстень
Шрифт:
— Эй, торгаш,— погремел знакомый голос, — чёрный перец есть?
Вся дрожа, уголком глаз Жаннат посмотрела влево. Рядом с ней стоял... Сухорученко, а сбоку от него два красноармейца.
— Ой, — вскрикнула Жаннат, но у неё хватило воли сдержать волну нахлынувшей радости. Она почти прижалась к Сухорученко, который недоуменно и почти испуганно отстранялся.
— Товарищ, — ликуя и вся дрожа от страха, зашептала она, — бегите, уходите... Здесь полно басмачей...
— Где? — не выдержал Сухорученко.
— Вот в
— Ах так... Ты боишься. Нечего бояться.
И он вдруг оказался между басмачами и Жаннат. Басмачи что-то сообразили и начали быстро отступать к углу старого караван-сарая, продираясь через толпу. А Жаннат, горя возбуждением, яростью, местью, шептала Сухорученко:
— Вон сидит курбаши, вон на лошадях едут — они тоже басмачи.
— Сейчас, сейчас, девонька... Сейчас мы им устроим камуфлет... Ишь ты, по базарам ездить вздумали.
Началось нечто невообразимое. Откуда-то понаехали конники. Базар взвыл не своим голосом. Поднялась стрельба, вопли. Кто-то скакал. Бежали какие-то люди. Навес чайханы обрушился...
Глава тридцать пятая. В ЛАГЕРЕ ЗЯТЯ ХАЛИФА
Сияющий рубин, украшающий венец властелина, —
лишь уголь, разжигающий в голове пустые мечтания.
Алишер Навои
О, если б на тебе верхом скакала смерть сто тысяч лет.
Карим Девона
Издалека доносились глухие удары. «И что они вздумали в такую рань выбивать паласы?» Не хотелось открывать глаза, не хотелось вставать. Утро давало себя знать неверным светом, проникавшим в палатку, громко именуемую шатром, и довольно бесцеремонно освещавшую грузные прелести ханум, раскинувшейся рядом на одеялах. Лицо у неё во сне было курносое и невинное, а тело белое и соблазнительное.
Снова снаружи начали выбивать пыль из паласа...
«Стреляют... опять около Конгурта», — стал соображать Энвербей. Он сразу же сел и суетливым движением руки, точно исподтишка, снял сеточку со своих жёстких, стоявших торчком усов, слегка расчесал их щёточкой, чтобы снять лишний фиксатуар.
Только тогда Энвербей вышел из шатра. Часовые-пуштуны четко взяли на караул.
Предстоял трудный день. Теперь ясно слышались ухающие выстрелы орудий и более близкая стрекотня винтовок.
Подбежал личный парикмахер. За минуту он побрил Энвербея и попрыскал из пульверизатора одеколоном.
— Что случилось? — морщась спросил Энвербей.
— Извините, эфенди, к величайшему сожалению ваш одеколон кончился.
Настроение Энвербея испортилось. Вдруг ничтожная мелочь — окончились запасы его любимого одеколона «тенд-дорсей» — неприятно резнула. Ещё от одной привычки приходится отказаться. Плохое предзнаменование. Но почему предзнаменование? Нет, чепуха...
Выполнив аккуратно гимнастические упражнения по системе знаменитого Мюллера, он приказал окатить себя ледяной водой. От этого он получил особое удовольствие, потому что ему рассказывали, будто вода берется из того самого родника-источника живой воды, из которого напился, по преданию, святой пророк Хызр, благодаря чему и стал могучим воином. А вот это доброе предзнаменование. Сунув руки в распяленный на руках денщика мундир, Энвербей повязал голову маленькой зелёной чалмой. Вестовой постелил тут же возле палатки на колючую, поблекшую от зноя траву молитвенный коврик-намазджои. Встав на него лицом к далёкой Мекке, Энвербей приступил к молитве. Здесь, в Восточной Бухаре, он придавал большое значение религиозным обрядам, полагая, что тем самым благотворно влияет на чувства верующих, и потому, молясь, играл роль глубоко верующего человека с искусством, которому мог позавидовать талантливейший актер. Но сегодня Энвербей никак не мог сосредоточиться. Он вздрогнул и, приопустив веки, задумался. Почему-то он вспомнил опять об одеколоне. Очень неприятно. Запах «тенд-дорсей» так освежал голову, вызывал... лёгкость в мыслях. Неприятно. Плохая примета, она отвлекала, и он сбился в ракъатах, то есть точно определённых движениях во время молитвы.
Встрепенувшись, зять халифа украдкой, только уголками глаз, глянул по сторонам: не заметил ли кто непристойности его поведения, вздохнул и принялся совершать ракъаты с усердием, подобающим зятю халифа. Губы его благоговейно шевелились, но произносили не слова молитвы, а тексты новых военных приказов. Он уже отогнал от себя чувственный образ земной гурии, как он называл в минуты нежности свою жену — горянку, вдову Дарвазского бека, на которой женился после неприятной истории с этой прокажённой... При воспоминании о случае у Ибрагимбека он недовольно поморщился. Экий азиат. Хорошо, что удалось благополучно уехать тогда.
Молитва окончена.
Из соседней палатки выскочил мертвоголовый адъютант, словно он подглядывал в щёлочку и только ждал, когда экселенц господин паша закончит утренний туалет и молитву и соблаговолит приступить к текущим делам.
Выгнув талию, адъютант доложил:
— За ночь никаких происшествий не случилось.
— Сводку!
Адъютант звякнул шпорами и протянул листок бумаги.
В походе Энвербей всегда требовал сводку военных операций, и Шукри-эфенди из-за неё в ночные часы редко удавалось толком поспать.