Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Энвер залпом выложил все то, что уже много месяцев разъедало его душу, всю ненависть и к Ибрагиму, и к его хозяевам, и к Локдоку... Долго бы он мог ещё гово­рить, но Мохтадир Гасан-эд-Доуле прервал его:

— Верьте мне... Я располагаю более свежими дан­ными.

— Без конца они выдвигают без моего ведома, или, вернее, противопоставляют мне всяких Тугай-сары, Абду-Кагаров, Саид-Шамунов и ещё чёрт знает кого. И все они чем-то командуют. Только путаются под ногами, ничего не понимающие в этом деле.

— А Малькольм Филипс скажет то, что окажу я.

Адъютант доложил о приходе делегации дехкан. Вре­мени было в обрез, но Энвербей, очень довольный,

что даже в такие тяжёлые для него дни народ смотрит на него как на своего заступника, приказал немедленно их принять.

— Не уходите, — сказал он Мохтадиру Гасану-эд-Доуле.

Встав в свою любимую позу, что делал он уже бессознательно, и выждав, чтобы его придворный имам про­возгласил славословие аллаху всевышнему и хутбу в его чесать, Энвербей произнёс речь на тему о торжестве дела ислама в борьбе с нечестивыми большевиками.

Крестьяне пришли оборванные, грязные, с устраша­юще чёрными бородами и мрачными глазами. От них пах­ло потом, и зять халифа спешил закончить аудиенцию. Он уже сделал знак адъютанту, чтобы тот выпроводил их, как вдруг один из бородачей выскочил вперёд, точно его вытолкнули, и, проглотив слюну, выпалил:

— Эй, землю давай!

— К-какую землю? — растерялся от неожиданности Энвербей.

Ответ последовал хором:

— Помещичью!

Выступил вперёд Шукри-эфенди и напугал дехкан своим мёртвым, скелетоподобным лицом. Он наступал на просителей и сипло кричал:

— Вы, несчастливцы, от зависти лопнете... Я вижу, вы живёте на земле, чтобы для баловней судьбы закати­лось время наслаждения и почёта... Не бывать этому. Бо­гатство от аллаха, бедность от аллаха! Убирайтесь, пока целы!

Строптивых делегатов вывели. Некоторое количество минут потребовалось, чтобы утишить раздражение. Экие мужланы! И сюда проникли опасные идеи.

Мохтадир Гасан-эд-Доуле иронически улыбался.

Настроение у Энвера улучшилось. Разведка донесла, что красные замедлили своё наступление. Ибрагимбек и другие курбаши после долгих колебаний сообщили, что приедут на открывающийся вечером совет. Прибыла дол­гожданная партия винтовок из-за рубежа.

Много приятного сказал и сириец Сеидулла Мунаджим, гадальщик. На этот раз он прорицательствовал не только по первой попавшейся странице корана. Он надел себе на голову волшебную шапочку переливчатых цветов павлиньего пера и прибег к таинственному, древнему, как сама Аравийская пустыня, гаданию по бараньей лопатке, которую положил в огонь. Ломаясь и гримасничая, он рассматривал кость и показывал Энвербею паутину тре­щин и линий, бормоча:

— Из тайны небытия появились вы в пределы существования и обозначили пути побед тому, кто словно рубин, пылающий в ожерелье великих мира. О виновник всех причин! О порог счастья! Даже планета Бахрам-Марс схватила себя за ворот удивления при виде его по­бед. Озари голову твоего почитателя и раба. Аллах, ты предопределяешь и видишь! Открой же своему рабу, украшающему мир, секрет победы!

Бормоча молитвы, сириец что-то подсчитал по зернам четок, написал молитву, отводящую пули и острие меча от сердца человека, и вложил в серебряный футлярчик. Он повесил талисман на шею Энвербея и сказал: «Да воздаст тебе аллах!»

Не забыл Сеидулла заглянуть и в агатовый камень перстня. «Смотри, великий, кровь большевиков, почернели души большевиков, как в агате халифа Маъмуна. Побе­да! Победа!» Энвербей поддался таинственности обста­новки, пьянящим ароматам курений и почти поверил. Ук­радкой он приложил перстень ко лбу и благоговейно за­крыл глаза.

Да и как не верить?! Этот сириец знал многое, неве­домое другим. Ведь дал он ему, Энвербею, возбуждающее средстве из печени ящерицы сакканур. Отличное сред­ство! Вливает в организм бодрость, силу. А все эти европейские врачи только головами многозначительно по­качивали.

Всё шло своим чередом по раз заведенному порядку, если не считать запаха, назойливого запаха обыкновенно­го цветочного одеколона, которым освежил его парикма­хер и который противно щекотал с утра ноздри. Неприят­но, неприятно. И как он не подумал раньше. А теперь неприятные мысли лезут в голову. Одеколон «скенд-дорсей» кончился... кончился... какое неприятное слово. Он постарался отогнать мысль и переключиться на серьёзные дела.

Неважно, что красные сконцентрировались и усилили нажим, неважно, что за последние дни имело место больше неудач, чем успехов, неважно, что приходилось, по официальной терминологии военных сводок, менять место положение ставки верховного командования чуть ли не ежедневно, или, вернее, метаться по горам и долинам уходя от красной кавалерии.

Пока всё идёт по раз и навсегда заведённому поряд­ку. Утром гимнастика по методе Мюллера, обязательное бритьё... Опять мысль об одеколоне... Навязчивое пред­чувствие... Прочь... Дальше молитва, только затем рапорт адъютанта, сводка, небольшое совещание с высшими на­чальниками, кофе по-стамбульски...

Да, всё своим чередом, размеренно, точно, очень точ­но. Именно только так. Тогда рождается уверенность в себе, в своей исключительности, в своей непобедимости, Помощь ненавистных англичан подоспела как раз вовре­мя. Отлично! Он примет сегодня этого надутого ин­дюка.

В большой палатке все сразу же поднялись и вытя­нулись в струнку. Энвербей прошёл по проходу между выпяченными грудями офицеров на своё место. Приятно ласкает глаз молодцеватый вид сподвижников. А хороша прусская муштра. Ряды его турок точно вылиты из чу­гуна. От удовольствия Энвербей даже потрепал за ухо стоявшего рядом с ним молодого турка, из штабных офи­церов. С некоторых пор зять халифа вернулся к этой старой своей привычке, возникшей еще со времен Салоникского восстания, первой ступеньки на лестнице его славы. Легонькая тень проходит по лицу Энвербея. На­чальники вымуштрованы, а солдатская масса... гм-гм... трудно, очень трудно сделать басмачей настоящими солда­тами. Тут лёгкое потрепывание за ухо не поможет. Вот ему бы сейчас сотню тысяч штыков... лучших в мире пехотин­цев — анатолийских полудиких юруков, безропотных, выносливых, презирающих смерть. Но не беда, теперь, ког­да его признал Лондон, он, Энвербей, сделает весь этот оброд, громко именуемый воинством ислама, настоящи­ми солдатами. Именно это начертано ангелами на его го­лове, так прорицает сириец Сеидулла Мунаджим.

Он сел. Брякнув ножнами сабель, сели на разложен­ные вдоль стен палатки тюфячки штабные офицеры.

Начался разбор диспозиции.

Каждый офицер чётко докладывал о положении.

Красные прорвали заслон у Пуль-и-Сашгина. Теперь все важные переправы через бурный Вахт в их руках. Со стороны Куляба идут разорвавшие кольцо осады крас­ные кавалеристы. Ибрагимбек прислал гонца с уклончи­вым, подлинно восточным ответом: то ли он не может двинуть на подмогу свою армию («Банду!»—мысленно по­жал плечами Энвербей), потому что воины ислама не хотят нарушать праздника, то ли они согласны нарушить празд­ник, но не считает возможным это сделать сам Ибрагим­бек. Неразбериха какая-то! Придётся с ним серьёзно по­говорить вечером во время совета.