Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Когда наступит завтра, мы подумаем о завтраш­нем дне, — упрямо твердил Алаярбек Даниарбек. — Если дорога была бы неправильная, я давно бы сказал. Если мы прямо по долине поехали бы, мы из гор до Страш­ного суда бы не выехали. Я дорогу знаю. И те, кто следы оставил, знают.

— Но мост!

— Ну, мост, видно, волей аллаха развалился, снег не кирпич. Или ещё что случилось. Может быть, даже зло­умышленники...

— Но дорога преграждена рекой, твердолобая ты голова, — почти в отчаянии заключил Юнус.

— Конечно, у меня лоб твердый. Иначе я бы давно лежал в могиле, когда Кривой Саттар меня камнем хватил. Я ещё тогда совсем маленький был, лет семи, но лоб у меня...

— Оставьте свой лоб в покое, — нашёл нужным

вме­шаться доктор, видя волнение и нетерпение командиров.

— Хоп, оставим лоб. Кстати, твердый или не твёр­дый — он мой, не ваш, друзья! А вот дорогу вы действи­тельно не видите, хотя и командирами называетесь. А дорога вот она, — и он показал на бушующую и бьющую­ся о камни реку. Покрытая хлопьями белой пены, чёрная глянцевитая стремнина казалась устрашающе бездонной.

— Где дорога? — удивились и Файзи и Юнус.

— Нам мост не нужен. Плохой это мост, неверный мост. Мы пойдём вброд. И мы, как мучной червь, выхо­дящий невредимым из-под жернова, улетим из капкана. И нечего качать головами, хотя у вас они имеют нежные, мягкие лбы. А вот у меня твердый лоб, а я знаю, что в горах к вечеру воды в реке всегда много. Солнце греет сильно — и снег тает. Вот солнце спустилось за горы — и сразу же стало холодно. И снег таять не будет больше. К восходу луны в этой, с позволения сказать, речушке отстанется воды ровно на четверть. Ваша почтенная ба­бушка, друг Файзи, сможет через речку перейти и вышивку внизу на штанах на щиколотках ног не замочит, даже подола поднимать ей не придётся... Что же касает­ся моего твёрдого лба, то я человек не обидчивый...

Но в это время вода в кувшинчике снова забурлила, Алаярбек Даниарбек оборвал свою назидательную речь и кинулся заваривать чай. Поэтому собеседники не смог­ли насладиться, как он сам любил выражаться, цветами его красноречия.

Все обрадованно смотрели то на реку, то друг на дру­га и не могли себе представить, что стихия, ворочающая сейчас с пушечным грохотом стопудовые камни, может через несколько часов утихомириться.

Под грозный рёв реки лагерь быстро погрузился в сон.

Доктор лежал совершенно обессиленный под холод­ной скалой и щурил глаза на очень далёкую, багровую, никак не хотевшую гаснуть вершину Хазрет Султана. Вдруг мимо прошёл слегка прихрамывая Амирджанов, тот самый Амирджанов, которого сегодня вечером вели под руки и чуть не несли на руках.

— Товарищ Амирджанов, куда это вы? — спросил доктор.

Амирджанов резко повернулся.

— На архаров... Свежего мясца захотелось.

— Ночью? Чепуха. Да вы забыли приказ. Ведь стре­лять нельзя...

— Для меня его приказы... ффу! Я сам себе хозя­ин. — И Амирджанов зашагал по тропинке.

Весь дрожа от напряжения, доктор поднялся с камня, но его опередил Алаярбек Даниарбек. Невидимый до сих пор собеседниками, он выступил из глубокой щели в ска­ле, где прятался от пронизывающего ветра, и загородил своим приземистым телом тропинку.

— Плохой день станет хорошим, — проговорил с тру­дом Алаярбек Даниарбек, не обращаясь ни к кому, — плохой человек не станет хорошим.

— Охота сейчас не к месту, — примирительно бросил вдогонку Амирджанову доктор,

В конце концов что это за птица Амирджанов? Он страшно напоминал кого-то доктору. Все привычки Амирджанова, размеренные движения, летные жесты, чуть приметные оттенки поведения — всё имело вполне восточный характер. А доктор, родив­шийся в Туркестане и выросший среди узбекского наро­да, уж знал все тонкости быта и человеческого обраще­ния. Омовения, молитвы, манеры, чаепитие, разговоры с людьми, принятие пищи — во всём Амирджанов в точ­ности следовал многовековым канонам мусульманской старины. Он даже кашлял и чихал так, как полагается доброму мусульманину. Не то чтобы по внешности он походил на типичного узбека или таджика-горожанина, нет, он всем своим нутром был узбеком или таджиком. Он и говорил даже с подлинно самаркандским акцен­том.

И всё же доктору казалось, что едва заметный налет фальши лежал на всём, что ни говорил, что ни делал Амирджанов. И этот привкус оставался возможно от то­го, что он и слова произносил по-узбекски или по-тад­жикски уж чересчур правильно, и плов ел руками, в точ­ности как едят в Самарканде, и во всём остальном вёл себя так, словно вечно позировал перед кем-то.

Прервав размышления, доктор с удивлением обнару­жил, что, оказывается, он даже подозревает в чём-то Амирджанова. С какой стати?

Правда, все поведение Амирджанова вызывало доса­ду. Он не внял предупреждению доктора, что узкие ла­ковые сапоги могут довести до беды, и обморозил ноги. Если бы не своевременная помощь Петра Ивановича, Амирджанов мог остаться калекой. Но вместо благодар­ности он разразился упрёками. Ноги саднили и болели, и когда приходилось спешиваться, Амирджанов требовал, чтобы бойцы несли его на руках. Он стонал, ругался, ложился на снег и, проклиная всё на свете, отказывался двигаться с места. Заиндевевшая русая борода его, жид­кие длинные усы, побагровевший облупившийся нос кар­тофелиной, посиневшие скулы, обвязанные ситцевым платком уши делали его жалким. Доктора тревожил взгляд маленьких, остреньких, точно шильца, зрачков Амирджанова. И в то же время, когда Амирджанов рас­точал мёд и сахар, злые глазки под белесыми бровями выдавали истинные чувства их хозяина.

«Где я видел этот взгляд?» — спрашивал себя доктор. С этим назойливым вопросом он засыпал уже несколько дней.

«Взгляд хорька, которому наступили на хвост», — несколько вычурно определил доктор.

Он заснул и спал сном праведника до тех пор, пока его не разбудила странная тишина.

Алаярбек Даниарбек оказался и на этот раз прав. После полуночи река стихла и свой ревущий голос сме­нила на тихий дремотный лепет. Взошедшая ущербная ещё хорошо светившая луна купала свои лучи в едва колеблемой тихим ветерком водной глади, точно готовой застыть окончательно под влиянием крепчавшего моро­за. Файзи подал команду, и через несколько минут отдох­нувший и набравший сил отряд пересёк обмелевшее рус­ло и уже поднимался среди скал и камней вверх по противоположному склону горы. Блестящая полоска реки и белый массив снежного моста остались где-то далеко внизу. Алаярбек Даниарбек уверенно вел бойцов по поч­ти неразличимой на каменистом грунте тропинке. «Этот снежный мост остался от зимы шестнадцатого года, — рассказывал доктору Алаярбек Даниарбек, — столько снегу тогда выпало, что река прокопала себе нору под ним. Я весной ехал тогда в Денау...»

Но по каким делам он ездил, Алаярбек Даниарбек предпочёл не рассказывать.

Ещё целый день шёл отряд по долине. В боковом ущелье, голом и каменистом на гигантских округлых камнях, словно накиданных великанами Гогом и Магогом, стояло странное сооружение: дом не дом, шалаш не шалаш, жилище, сложенное из хвороста и камней, обма­занных глиной. В верхнем этаже жили пастухи, лохматые из-за небритых давно голов, курчавых бород и козьих шкур, в которые они одевались. В хижину забирались по тополевому ство-лу с зарубками. Внизу, под жильем, имелся загон для молодняка. От пастушьего дома вверх на гору шла широкая тропа, окаймленная арчовыми ги­гантами, искарёженными северными ветрами. Среди тем­ноликих, загорелых с выдубленной до блеска кожей лох­матых пастухов резко выделялся человек в халате и чалме; словоохотливо с предупредительной откровен­ностью он рассказал, что он эмирский налогосборщик, живёт здесь на берегу реки уже второй год. Зима здесь тянется полгода, снег выпадает в августе, а в июле по ночам вода замерзает в кувшине. Он совсем одичал и плакал, когда ему рассказывали о Бухаре. Оказывается, пастухи, узнав о революции, хотели его убить, но остави­ли в живых потому, что он добрый, а товарища его уто­пили в речке за то, что он беспощадно взимал «бош-гир» — сбор за прогон через перевал.