Набат
Шрифт:
— И себе, Фома Кузьмич, гривенник.
— Ой ли?.. Похоже, в арихметике слабоват. Рабочим за рублевый талон семь гривен даешь. Отыми от рубля, сколь останется?
— По семь гривен?.. — сначала насупился, а потом осклабился Шибаков. — Шутить, Фома Кузьмич, изволите.
— Земля слухом полнится.
— Да ведь могут сказать, что по полтиннику даже. Языки без костей. Но, извиняюсь, просто обидно слышать такое. Восемь гривен чистоганом платил, как одну копеечку!
Дятлов долго не верил, а Шибаков долго его убеждал, клялся,
Сразу оба повеселели.
— Егор! — позвал Дятлов. — Чего у нас там в шкафчике есть?.. Мадера?.. Давай сюда. — Поднял стаканчик. — За обоюдность, Яков Карпыч!
Шибаков удовлетворенно кивнул.
Глава тринадцатая
ПЕРВЕЙШИЙ ЗАВОДЧИК
Сумерки. Вечер. Хотя и не сложное дело формовать сковородки да утюги, но и для этой работы нужны глаза. Не вслепую же! А окна загорожены тьмой, лампы почти не светят. Мастер приставил к формовщикам шишельников и обрубщиков, чтобы те светили лучинками. По цеху, то разгораясь, то пригасая, перемигивались дымные трепетные огни.
— Лампадки бы перед каждым навесил, — ворчали рабочие.
— Когда же домой-то, Егор Иваныч? — спрашивали приказчика.
— Дом — не работа, не опоздаешь. Баба дома штраф не запишет. Как за получкой — так вас и домой не тянет, а как работать — соскучились.
— Так что же это, без сна да без корма... Какая же работа пойдет?
— А вот я посмотрю, какая... Говорун отыскался! Еще только вякни мне что-нибудь...
— Рот зажмешь? — спросил работавший сбоку Копьев. — Видали таких...
— Плохо, значит, смотрел, ежели видел, — рассердился приказчик. — У нас можешь завтра увидеть... Только не ослепни, смотри. Хамлет!
— Ах, чистоплюй ты чертов! — взорвало Копьева. — Шкура продажная... Смазать, что ли? — подошел он в упор к приказчику и вздернул рукав. — С какой стороны окрестить, выбирай!
— Ты, господин приказчик, не задевай людей. Добром тебе говорят, — угрожающе сказал еще кто-то.
Лисогонов отступил к выходу, крикнул:
— Завтра совсем с завода не выпущу. Христарадники! Рвань!..
Едва успела захлопнуться за ним дверь, как чугунный осколок срезал край косяка и тупо ударился о рыхлую землю.
Красноватым ободком воспаленных век горели глаза. Не разогнуться от длительной работы на корточках, не поднять очугуневшей от усталости головы. А по цеху то и дело разносятся окрики мастера и десятников:
— Чего сидишь истуканом. Эй, долго куришь больно!.. Работай, работай, парень!..
И лишь поздней ночью, когда были залиты чугуном все ряды, Шестов разрешил расходиться по домам.
До утреннего гудка оставалось пять часов. Хочешь — ужинай, хочешь спи, только не промешкай назавтра явиться вовремя. Это завтра уже наступило.
Не до еды, не до дома, — спать, спать. И многие приваливались тут же, в цеху, на землю, прогретую горячими утюгами и сковородками. Только спать...
В эту ночь к заводу, к притихшему городу подошла зима. Чистой снежной пеленой прикрыла она нагрешившую землю, и в это первое утро зимы сторож не пропустил на работу Илью Копьева.
— Хозяин приедет, тогда придешь.
— Почему так?
— Это не наше дело. Мы приказ исполняем... Отходи, отходи, не мешайся.
Зря торопился Копьев, боясь опоздать на работу.
— Ты куда? — останавливали его подходившие к заводу рабочие.
— Каюк, братцы. Похоже, совсем на отдых отпустят.
— За вчерашнее?
— А черт их знает за что... Ну и поговорю же я с хозяином нынче, — скрипнул Копьев зубами. — Ух, и поговорю же!..
В полдень он снова пришел на завод. К тому времени Лисогонов уже доложил приехавшему Дятлову о своей стычке с рабочими, во всем обвинив Копьева.
— Придет — приведи его и сам будь, — распорядился Дятлов.
И вот Копьев стоит перед хозяином в его кабинете.
— Все тебе, Фома Кузьмич, дано, чтобы на всю Россию первейшим заводчиком стать. И почему ты не хочешь этого — удивленье берет.
— То есть, как?.. — опешил от неожиданности Дятлов. — Ты про что это?..
— Удивляюсь, говорю, почему не желаешь, — повторил Копьев. — А все только о Дятлове и говорили бы, как о самом лучшем хозяине. Другие в пример ставили бы — вот, мол, как надо дело вести!
— Ты погоди... ты... — не знал Дятлов, нахмуриться ли ему и оборвать такого непрошеного наставника или заинтересоваться его словами всерьез. А может, действительно путное скажет? Мужик он бывалый, по другим заводам работал и многого насмотрелся. А вдруг! — Ты присядь, — указал Копьеву на стул.
Черт его, этого Копьева, поймет, что у него в глазах: то ли усмешка, то ли, правда, желание подать толковый совет. Держит себя независимо, даже вольно. Ногу на ногу заложил и лаптем покачивает.
— Ну, послушаю... Говори.
— Если б послушал, на руках бы носили тебя, — подхватил Копьев. — Решись, Фома Кузьмич, не прогадаешь, ей-ей!.. Все твои барыши, какие мерещатся, по сравнению с этим — тьфу! — плюнул он себе под ноги.
— Да ты не тяни, — начинал уже раздражаться от нетерпения Дятлов.
Тогда Копьев подался к нему, облокотился рукой на стол и, выделяя каждое слово, будто диктуя, заговорил:
— Все долги и штрафы с рабочих счеркни, это — раз. Выплачивай только деньгами, а талоны похерь, это — два. Плату такую назначь, чтобы каждый мог безбедно прожить, это — три. Для начала хватит, а дальше — больше и сам ты во вкус войдешь, от себя еще много другого придумаешь.