Набат
Шрифт:
Мастер кинулся по шаткой лестнице на завалочную площадку.
— Что случилось?..
— Случилось, Порфир Прокофич, видите...
Мастер видит — в пробитый железный кожух врезались лопасти вентилятора. Соскочивший со шкива ремень хлещет по стенке, вертясь на трансмиссионном валу. Тихо на завалочной площадке, только метель порывисто бьется в окно, сотрясая раму. Из вагранки снизу валит густой чад.
Шестов перегнулся через перила и крикнул в пролет лестницы вагранщику Чуброву:
— Выпускай!.. Проваливай!.. Живей проваливай!..
—
Колокол звонит два раза. Частые капли чугуна звездным цветом опадают с желоба в подставленный ковш. Боковые дверцы вагранки открыты, и видно, как беспорядочно набросанные куски чугуна отекают густой раскаленной слизью.
В вагранке «козел».
Дятлов приказал разжечь другую, запасную вагранку, а когда она загудела — в земледелке остановились бегуны, требуя капитального ремонта.
— Ты к чему там приставлен?.. Чего смотрел?! — бушевал Дятлов, злобно глядя на растерявшегося мастера, вызванного к хозяину в кабинет.
— Фома Кузьмич...
— Молчать!.. Ты ответчик за цех, и с тебя весь спрос... Язык проглотил?.. Сказать нечего?..
— Фома Кузьмич...
— Молчать, говорю!.. «Козел» у него в вагранке... Это ты — козел... Скотина безмозглая... Мало вагранки, так теперь — бегуны?.. Самого руками заставлю землю молоть, руками...
— Фома Кузьмич...
— А-а, черт!.. — И медный подсвечник полетел со стола в голову мастера.
— О-о...
— Подыхай, кобель старый!.. Заодно с ними, должно... Расчет, к черту!.. Егор!..
— Здесь, Фома Кузьмич... Что прикажете?
— Выгнать мастера... Завтра же... Вон! — дрожит в воздухе палец заводчика, указывая Шестову на дверь.
Удаляясь от завода и щупая под шапкой кровоточащую ссадину, Шестов шепотом спрашивает себя:
— За что?.. За что?.. Для него же старался, его выгоду соблюдал... И за это за все...
И горько, обидно мастеру, теперь уже бывшему.
Глава четырнадцатая
ЗАКОННЫЙ БРАК
На исходе декабрь. Тут бы самым жгучим — рождественским, новогодним, а потом и близким крещенским морозам быть, но зима перепутала все. Словно в марте, капели с крыш, теплый ветер, — того и гляди, побегут из-под осевшего снега ручьи. Повеселели не ко времени воробьи и чирикают целый день, перепархивая по черным веткам.
Закутав Павлушку-Дрона в лоскутное одеяло, Пелагея вынесла его подышать свежим воздухом. Присела на обтаявшей лавочке у калитки, — хорошо на улице, тихо, тепло, стелются мягкие сумерки. Сидела, покачивая на руках сына и прибаюкивая его. Улицу переходил какой-то человек. Пелагея пригляделась. «Приказчик, Егорий Иваныч...» — екнуло у нее сердце. Он тоже узнал ее и, подойдя, как-то неопределенно протянул:
— А-а...
— Здравствуйте, Егорий Иваныч! — поднялась Пелагея.
— Здравствуй. Сидишь тут?
— Сижу, — улыбнулась она.
— Ну, сиди.
Говорить с ней больше не о чем, и он шагнул к калитке брагинского дома.
— Чего ж к нам, Егорий Иваныч, никогда не заглянете? — спросила Пелагея.
— К вам? — недоуменно переспросил он. — А почему — к вам?.. — И, вспомнив свое посещение времянки, снова неопределенно протянул: — А-а...
Во дворе затявкала собачонка, и Егор... Егорий Иванович отступил на шаг.
— Ты... — обратился он к Пелагее, — пойди Варю мне позови.
Егор Иванович прогуливается, посматривает на окна брагинского дома и думает, как ему лучше сделать: завлечь Варвару, а потом при случайных встречах так же вот протянуть: «А-а...» — да и в сторону? Или жениться на ней? Если бы не брагинский дом, то особых раздумий и не было бы, но вот он стоит на высоком кирпичном фундаменте, под железной крышей, большой, рубленный из хорошего леса, глядит пятью окнами по фасаду на улицу. За домом — сад, а дальше — до самой реки — бахча. Лошадь держат, корову... Старики Брагины — люди квелые. Петр Степаныч на сердце жалуется, одышка одолевает его, и по всему видно, что не долго уже на земле загостится. И старуха под стать ему. Вполне может быть, что Варвара окажется скоро одна в пяти комнатах.
За эту неделю два раза встречался с Варварой, будто сама судьба их сводила. В субботу он шел с завода, а она — ото всенощной, и на перекрестке столкнулись лицом к лицу. Она: «Ой...» А он: «Ах, какая приятность!» И проводил ее до самого дома. В эту среду он зашел в лавочку папиросок купить, а она — леденцов.
«Позвольте сделать мне удовольствие, чтобы вам наилучших конфет преподнесть», — сказал тогда он.
«Ой, что вы, что вы, Егор Иваныч...» — зарделась она.
Он настоял на своем и купил ей фунт шоколадных конфет. И опять проводил домой, вежливо попросив разрешения наведаться к ним в субботу. Вот и наведался.
Пока Варя одевалась, Егор Иванович успел все обдумать и все решить.
— Погода, Варенька, распрекрасная, грех дома сидеть, — встретил он ее у калитки.
— Ненадолго я, Егор Иваныч, вечер уже.
— Так что ж из того? По вечеру и прогуливаться. Орешков погрызть не угодно?.. Разрешите под ручку взять.
— Ой, да что вы! Не надо мне ничего...
— Как кавалер, и желаю удовольствие сделать. Разрешите, пироженным вас угощу?
Варя подумала, что он из кармана пирожное ей достанет сейчас, но он предложил пойти в кондитерскую.
— Ой, стыд-то какой... — совсем зарылась она в воротник подбородком. — Как же так можно, по кондитерским чтоб ходить...
Все «ой» да «ой». Он ей руку пожмет, она опять — «ой...».
Утром Варя пошла к обедне. Затеплила толстую свечку у иконы своей святой — Варвары-великомученицы. Молилась, просила, чтобы помогла дать счастье. А когда уходила из церкви, ее окликнул по-праздничному принаряженный хомутовский бондарь Иван Чекменев.
— Варя!..
Она наморщила брови.
— Чего тебе?