Набат
Шрифт:
Михаил Матвеич лежал на своем месте, подложив руки под грудь. Держа голову на весу, не сводил глаз с двери вагона. И вот она слегка приоткрылась. Из нее выглянул Василий. Старик Агутин кивнул Прохору и Алексею, и они бесшумно спустились вниз.
Поезд замедлил ход и остановился. Василий Агутин тихо отодвинул заднюю дверь, и из нее в тамбур ворвался порыв холодного ветра. Нога Прохора оперлась на буфер, на край подножки вагона, нащупала землю. Следом за ним так же спустились Алексей и Агутин. Василий закрыл за собой вагонную дверь, огляделся и быстро юркнул вниз, в темноту. Пригнувшись, беглецы
Простуженно, с присвистом, прогудел паровоз; как кандалы, лязгнули вагонные сцепки, и колеса заскрежетали по рельсам.
Когда шум удалившегося поезда стих, Василий осторожно приподнял голову. В тишине слышен был только ветер, налетавший на шелестящий бурьян. Далеко впереди виднелся мутно-желтый огонь, светившийся в станционном окне. Глаза улавливали темные силуэты домов, стоявших по ту сторону железнодорожной линии. А на этой стороне чернел лес.
— Батя... — тихо окликнул Василий отца и подполз к нему. — Вот ты и живой теперь, батя... — прижал он стариковскую руку к своей щеке. — И ребята твои...
Глава тридцать третьи
СНОВА ЖИЗНЬ — СНОВА БОРЬБА
В логу, заросшем густой лещиной, в его прохладной сырой тишине шуршали огрубевшие листья. За логом на взгорье шумел и раскачивался лес, прощаясь с уходящим летом. Разведчиком осени пришел пасмурный день, заволакивая небо и солнце серой холодной мглой. Но краше самого яркого солнечного дня был для беглецов этот ненастный день. Давно не дышали они так легко и свободно, наслаждаясь неожиданно обретенным покоем. На дне лога протекал захолодавший ручей. Около него зябко дрожал осинник, и так вкусна была ломившая зубы родниковая ледяная вода!
Воля, свобода, жизнь!
Камень, винтовочный штык и приклад помогли выбить заклепки из кандалов. Цепи в подпалинах ржавчины лежали на земле клубком свившихся змей. Василий Агутин топтал их сапогами, вдавливая в илистый берег ручья.
Сидели, судили-рядили обо всем, что пришлось пережить. Василий рассказывал о своей солдатской службе в конвойной команде, об арестантах, которых приходилось сопровождать, о повадках и нравах начальства. И хотя после побега минуло лишь несколько часов, вся тюремная жизнь сразу отодвинулась для беглецов будто в давнее прошлое, — не приснись она никогда и во сне!
— К Волге подаваться надо, — говорил Василий Агутин. — Она должна быть недалече. После Сызрани только три перегона проехали. А на Волге пристроимся к бурлакам. Самое ватажное место. Там беспаспортных запросто принимают, только лямку тяни.
Алексей сожалел о том, что Денис Юрлов был в другом арестантском вагоне и не мог бежать с ними. Вспомнил его рассказ о брате, работавшем в Сормове, и сказал:
— В Нижний нужно попасть.
— А в Нижний — опять же по Волге идти.
В сумерки они вышли из лога, не зная, куда держать путь. Где она, эта Волга? Может, к ней идут, может — и другую сторону. Только бы не кружить по одним и тем же местам. Впотьмах забирались в непролазную чащу; окликая друг друга, выпутывались из нее; поднимались по взгорьям и спускались в низины. Вскоре черной стеной встала ночь. Ничего не видя перед собой, натыкались на деревья и решили остановиться.
— Сибирский твой глаз... Шишку на лоб приварил.
Прислонившись к деревьям, сидели в непроглядной тьме, прислушиваясь к неумолчному шуму леса, которому ветер не давал ни минуты покоя.
— Хоть устамши, больше суток не жрамши, а все равно хорошо! — вздохнув полной грудью, сказал Агутин.
— Устроимся в Сормове на завод, сойдемся там поближе с людьми — еще десяток-другой сознательных рабочих прибавится, — говорил Алексей.
Прохор думал о том, как он сам, подобно Тимофею Воскобойникову, начнет где-то поднимать еще не тронутые пласты подневольной рабочей жизни; как встретит новых друзей, похожих на побратима Петьку Крапивина и на Саньку Мамыря; как такой же вот темной ночью будет перебегать от одной рабочей казармы к другой, рассовывая принесенные за пазухой листки.
— Определимся, бог даст, — убежденно сказал старик Агутин. — Если главную беду изжили и на воле снова, то нам все теперь нипочем. Будем так с тобой, Васятка, считать, — обратился он к сыну, — что старик Михайло Агутин на каторге сгинул, а ты где-то в солдатах пропал. Пускай в поминанье за упокой у Ксюши да у матери значимся. Вместо Михайлы с Василием — два новых Ивана на Руси объявилось, сибирский твой глаз...
— Так и быть тому, — согласился Василий. — Только, батя, не двое, а четверо нас, Иванов-то, стало теперь.
— Порознь каждому Ивану способнее быть, — заметил Прохор. — Если облава случится — один как-нибудь увернется, а четыре Ивана зараз под сомнение попадут. Как ни жалко, а придется дальше вразлучку идти, — вздохнул он.
— Нет, я батю не для того в такой час повстречал, чтоб теперь потерять, — возразил Василий.
— Нам бы как-нибудь ухитриться обличье твое поскорей изменить, а уж тогда без особой опаски быть можно, — сказал старик.
Алексей подумал и поддержал слова Прохора:
— Правильно он говорит, нельзя рисковать. Если посчастливилось вырваться, то свободу надо беречь. Мы еще пригодимся в жизни. Нужно к Нижнему поодиночке нам пробираться. А явка будет у брата Дениса Юрлова. Андреем его зовут. Андрей Юрлов. В Сормове он, на заводе работает.
Сквозь лесную чащобу пробивался запоздавший рассвет. Вот и росстани — в глухом лесном бездорожье. Прохор обнялся и поцеловался с Агутиным и с Алексеем, крепко пожал руку Василия.
— Ну, ступай, Прошка... Ступай, «Иван», — похлопал старик Агутин его по плечу. — Давай тебе бог удачи.
— Увидимся, Проша? — спросил на прощание Алексей.
— Ага, — кивнул Прохор. — Своих людей искать будем, через них и свидимся где-нито.
Проблуждав по чащобе, Прохор вышел на лесную дорогу. Шел по ней и обдумывал на ходу, что сказать о себе, когда встретится кто-нибудь. Каким окажется встречный? Злым или добрым человеком?
И первая встреча произошла. Лесную дорогу пересекала другая, менее проторенная. По ней шла пегая лошадь, таща за собой волокушу с длинным березовым стволом. Вершина березы скребла по земле, оставляя темную борозду. Рядом с лошадью шел мужик с черным закопченным лицом, на котором выделялись белки больших выпуклых глаз. Усы и борода у мужика были тоже черными, и между ними розовели губы.