Набатное утро
Шрифт:
— Олекса Петрилович! — через их головы прокричал канатный мастер. — Чай, пенька сгодится? Жертвую!
— Запиши горшечника Клима. Чада мои малы, сам пойду.
— Поскребту-кормчего не позабудь! И веслом и рогатиной послужу.
— Мы тех свеев седлами закидаем, кулаками переколотим! — неслись со всех сторон хмельные от собственной удали выкрики.
Олексу позвал с помоста Яков-полочанин.
— Взойди сюда. Воевода спрашивает, когда местичи твои будут готовы? Он с дружиной по второму дневному часу в лодьи сойдет.
— И наши молодцы управятся. Вскричи час, чтоб все знали. А я покамест гривны соберу от кого сколько. Ратники могут гуртом идти, а деньгу каждую по отдельности записывать надо. С последней лодьей и отошлем Ярославичу.
— Ну, земляк, не я благодарствую — князь Александр! А ты, господине, — обратился Яков к воеводе, — ай ладно собрал дружину, не сходючи с места!
— Если сами упасемся, а черных людей в беде оставим, то грех нам будет, — с важностью отозвался тот.
Ловчий усмехнулся жесткими губами и, обернувшись к площади, по которой шло бурление, как на речном перекате, перекрыл разноголосицу луженой глоткой.
— Слушай, полки витебские! У кого припасены в кладовых каморах либо в голбецах под полом кольчужки, шлемы с бармицей, коши походные да прочее снаряжение — по второму часу после восхода солнца за вымол к лодьям стекайтесь. Поплывем до первого волока. Там волочане ради дела великого, общего дадут нам коней верховых и колымаги обозные. Тридцать верст мигом проскачем. На веслах взойдем в Ловать, а уж в ней встретят нас паруса новгородские.
...Второй дневной час настал. Солнце оттолкнулось от зубчатого леса, пообсохли росные травы. Крутые, кудрявые от лозняка берега укоротили тень.
Заперев в дому плачущих женщин, Олекса Петрилович пошел проводить сыновей и домочадцев до вымола. Он крепился, хотя екало сердце при взгляде на Онфима, на его сияющие неведеньем глаза с синевой: ох, как любо посмотреть на чужие земли!
— Вперед других не выходи. Слушайся во всем Грикшу, — в который раз повторял отец, понимая бесполезность наказов. — От Ретешки с Лихачом не отставай.
— Не тужи, хозяин, — утешил верный Ретешка. — Коль сами с животами не расстанемся, вернем тебе сынка. Собою заслоним. Ну и ты моих чад тут не покинь.
Грикше, надеже и помощнику, Олекса шепнул неприметно для других, чтоб разыскал в Новгороде немца Егана, помог укрыться, спасти товары от разграбления. Им, купцам, и после боя торговать.
— Да высмотри, хороши ли кожи у Ижорян? Выйдет случай, подай весть. Тотчас Полюда-кожемяку пошлю за товаром!
Это он уже прокричал вслед, желая показать спокойствие духа. Грикша издали кивал. Шлем на его голове был светлее воды и весело играл на солнце.
Последняя лодья покинула устье Витьбы, закачавшись на двинских волнах.
От стен Софии
Едва шведские послы вернулись с соколиной охоты, как их, усталых, разморенных, с поспешностью препроводили на готовую к отплытию лодью под развернутым парусом. Грамоту к ярлу Биргеру вручили тоже без торжественности. Уже потеряв из виду новгородские купола, огорошенные шведы прочли при свете факела послание. Составлено оно было в тех же уклончивых выражениях, которые новгородский князь почерпнул, видно, из своих молений: «Бог, поставивший пределы народам и повелевший жить им в них, не вступая в чужие страны, осудит обидевших меня и поборет борющихся со мною...»
Послы переглянулись с презрительной усмешкой и, успокоенные, улеглись спать: Холмгард по-прежнему трепещет.
Откуда им было догадаться, что в это самое время в Софийском храме, жарко освещенном множеством свечей в паникадилах, звучали те же слова, да по-другому?! Что ангельский лик Софии Премудрости грозно пламенел под красными крылами? Что у стен храма развевались стяги, трубили в трубы и били в бубны? Что готовые к походу плечом к плечу стояли дружина князя и владычен полк, новгородские пешцы и подоспевшая витебская подмога? Что владыка Спиридон, благословляя их широким крестом, сказал просто и мужественно:
— Вас немного, а враг силен. Но бог не в силе, а в правде. Ступайте за вашим князем!
Семь сотен копейщиков и меченосцев обтекали храм с двух сторон.
Онфим стоял с запада, по левую руку, против боковых ворот, называемых Сигтунскими, ибо взяты они набегом удалых ушкуйников сто лет назад (что казалось ныне добрым предзнаменованием). Ай и красивы же были те медные кованые двери о двух затворах, вышиною девяти аршин, а шириною пять! От притолоки до порога на них множество выпуклых фигурок: и Ева со змием, и патриархи из святого писания — только что не двигалось это все!
Глаза у Онфима разбегались. За всю жизнь он не видывал столько чудес, как за один день в Новгороде. Брату Грикше было по ком грустить, но Онфима захватывало лишь вновь встреченное.
Стоя под сводами Софии, под купольным изображением Спаса со сжатой в кулак рукой, он всей душою верил в одушевленность этого лика. В то, что кулак сжался сам собою, как ни переделывали его греческие богомазы, пока не раздался вышний глас: «Писари, о писари! Я держу Великий Новгород, а когда разожму ладонь, тогда будет граду сему скончание». Двести лет сжата божественная десница — и неколебим стоит город!
Сюда же, к стенам Софии приводили пленных, ставили на колени, и владыка, отпуская их в родные пределы, сурово возглашал: «Идите, но помните, что вы побеждены Новгородом».
Вдруг по рядам прошло движение, будто бодрый ветер подул. Показался всадник в шишаке и кольчужной рубахе до колен. В руках он держал копье — а Онфиму показалось, что, изогнувшись, целит в зверя, вепря или медведя. И лошадиная голова круто повернута. Сам ловец хоть не прост обличьем, но и не божествен — смелый воин, одержимый упорством, как все они. Онфим еще никогда не видал князя и не сразу понял, почему на Софийской площади закричали: