Вдоль по улице пыльной,Молчалив и суров,Ходит Федя МогильныйМимо старых дворов.В длинной белой рубашкеС кистевым пояском,В галифе и фуражкеИ всегда босиком.Только если уж строгийЖмёт мороз, как тиски,Он на красные ногиНадевает носки.И лишь только случитсяВ чьём-то доме беда,Федя молча стучитсяИ заходит туда.И усталый, несильныйСлышен голос глухой:«Здравствуй, старец Василий,Вот и я за тобой».И хозяйка поспешноВынет в тряпке гроши:«Ты уж, Федя сердешный,Всё, как надо, сверши».Отсчитав половину,Сколько в дело уйдёт,Заказать домовинуОн спешит из ворот.Домовину и ленту,И звезду, и венок,И участок в арендуНа неведомый срок…В настигающем гореВремя лётом летит,Вот и улица в сборе,Двор
с рассвета раскрыт.Слышен голос несильный:«Сдай в сторонку, народ».Это Федя МогильныйУказанья даёт.Крепко слит со словамиСтрогий облик лица.«Разверните ногами.Ставьте возле крыльца…»А у дома в народеТихий говор: «Сосед?Сколько Феде?» – «Да, вроде,Точных данных и нет.Мне уж семьдесят в среду,А всё помню его.И отца он, и дедаПровожал моего…»И опять медь оркестраЛьётся горестно в грудь,До прощального местаНачинается путь.Плач то громко, то глухо,И нестройно, вразбродСтарики и старухи,И весь прочий народ.И по улице пыльной,Сняв фуражку, босой,Снова Федя МогильныйИх ведёт за собой…
Школа
В начале жизни школу помню я…
А. С. ПУШКИН
Судьба у каждого своя,Свои и радости и боли.Печально вспоминаю я,Как счастье прочили нам в школе.Ни терниев и ни стерни.Дорога как по виадуку.Лишь только руку протяни —Судьба удачу вложит в руку.Но вместо лёгкого путиМы кровью сердца постигали,Что жизнь – не поле перейтиИ что не так погожи дали.И эта правда, что с тоскойИ с горькой болью мы открыли,Была как битва под Москвой,Когда на карте: или – или…Я славлю смелый поворот.В том толк, пожалуй, всякий знает,Когда, накренивая борт,Корабль движенье выпрямляет.Но пусть не стынет в сердце боль,Пусть не смолкает мысль подспудно:Что жизнь и в наше время бой,А бой – в любое время трудно.Ещё не знаем мы, кудаСвой ход «Титаник» наш направит.Пройдёт ли с бурею бедаИли под толщей вод раздавит.
Что-то правды мы стали бояться…
Что-то правды мы стали бояться,Словно, правда грязна и вредна,Словно, могут пыреем поднятьсяСортовые её семена.Видно, с ложью в былом побраталисьИ с тех пор перед правдой хитрим.Там, где надо сказать: «Просчитались»,«Кое-что не учли», – говорим.И прореху заплаткою свежейДруг от друга стремимся прикрыть.А ведь это в убыток себе же —Вот бы надо о чём говорить!Ведь давно научило нас время,Да и учит сейчас наперёд:Там, где правды не брошено семя,Непременно неправда взойдёт.
Тут не забудешь и вовеки…
Тут не забудешь и вовеки,Как, в кучу ссыпав медяки,В сибирском городе калекиСчитали деньги у реки.Их было трое у излуки —Один с крюками на руках,Другой в тележке, толсторукий,А третий был на костылях.Закончив счёт медяшкам строгий,Чтоб не запрятались в траву:«Тут на пять штук, – сказал безногий, —А остальные на жратву».«Жратва с похмелья, между нами,Зловредней, чем угарный дым.Возьмём на все, – сказал с крюками, —Подольше вместе посидим».А с костылями не ответил,Он костыли к ноге сложил.Давно уже на белом светеОн по-немому говорил.И толсторукий, не помешкав,Сказал, нагнувшись к колесу:«Я хоть без ног, да на тележке.В одну минуту привезу…»И вот у горькой той излуки(И рассказать-то нету сил)Из рук безногого безрукийВино глотками жадно пил…Потом они сидели вместе,Пока негромко, как сумел,Безрукий о печурке теснойИ о землянке не запел.И тот, который был в коляске,Как будто что придало сил,Неторопливо, без опаски,Мотив знакомый подхватил.И с костылями, туча тучей,Сомкнул мычаньем голоса.И по щеке его колючейСкатилась пьяная слеза.Потом вина они налили,И о протез стакан стучал,И двое снова говорили,А третий слушал и молчал.«Вот обзывают: инвалиды,Что от вина, мол, пропадём.А я скажу им без обиды —Пусть хоть такие, да живём.Пускай безногие, немые,Да вот глядим на белый свет.А сколько нас по всей России,Которых вовсе больше нет…»Немой смотрел сквозь поволоку,Как над рекой сгущалась ночь.И я стоял неподалёку,Но чем я, чем я мог помочь?
Какие грехи вековые…
Какие грехи вековыеНа нас и на наших отцах,Что даже старушка РоссияОт нас отвернулась в сердцах! —А нам невдомёк. Нам неймётся.Нам жалко пути своего.Но если и Бог отвернётся,Куда ж мы тогда без Него?..
Теперь на родине я только гость…
Теперь на родине я только гость.Набравшись сил, я снова уезжаюИ крепко-крепко к сердцу прижимаюРодной земли, земли сибирской горсть.Я поправляю на плече рюкзакИ говорю родителям, прощаясь:«Я ненадолго с вами разлучаюсь.До скорой встречи. Не грустите так».Отец и мать… Как их сутулит грусть!Разлука с сыном нелегко даётся.Но, видно, так из века в век ведётся, —Взрослеющих зовёт в дорогу Русь.Вот и меня в дорогу позвалаЗаманчивой, ещё туманной целью,Обвеяла жарою и метельюИ от родного дома увела…Я поправляю на плече рюкзакИ говорю родителям, прощаясь:«Я ненадолго с вами разлучаюсь.До скорой встречи. Не грустите так…»
Бумажный человек
В Свердловске осень…
В Свердловске осень. Синий дождьДо блеска тротуары вымыл.Когда по улице идёшь,Цветами пахнет полевыми.Цветами пахнет. И опять,Охваченный щемящей силой,Я не могу не вспоминатьО тополях над речкой синей.И вижу я, как наяву,Наш дом под крышею покатойИ в лёгких тучах синеву,Пылающую в час заката.Мне видятся отец и мать.Они сидят за чашкой чаяИ долго не ложатся спать,Бродягу-сына вспоминая.А вот скамья… Когда-то здесьСидел я с девушкой любимой,И сквер дремал в сирени весь,Ночной, густой, неповторимой.И поцелуи, и в любвиПризнанья… Но былое тает.На письма частые моиОна давно не отвечает.Слова обманчивы, пусты…Но ты, о сердце, не сдавайся,Не предавай свои мечтыИ прежним, прежним оставайся…
Утренние стихи
Встаём в семь тридцать. Койки заправляем.Рассвет, пылая, косо бьёт в окно.«Давайте-ка, ребята, погуляемПо городу. От книг в глазах темно».И мы идём. Попутные трамваиЗвонят: «Спешите, мальчики! Скорей!»И, приостановившись, зазываютУлыбками открывшихся дверей.«Нет, нет, спасибо! Нам спешить не нужно.В разгаре сессия. Занятий нет».И мы идём. Над кем-то шутим дружно,Подолгу смотрим девушкам вослед.Любуемся осенними садами,Сияньем солнца в небе голубомИ хором объясняем полной даме,Как отыскать Центральный гастроном.Позавтракать заходим в кафетерий,И как всегда, народу здесь битком.Заказываем дюжину коктейлейИ восемь порций кофе с коньяком.С большим трудом мы занимаем столик,Стихи читаем, обсуждаем, пьём.Мы полчаса высиживаем стойко —И только с боем столик отдаём.И вновь идём… И снова смех и солнце,И люди, и сияние витрин.И всё прекрасно, празднично и сочно,И, словно солнце, сами мы горим.Берём мороженое, не жалея денег,Пьём свежий квас, толпой заходим в тир.И хочется большое что-то сделать,Огромное и доброе, как мир.
Письмо потомкам
В издательстве мне рукопись вернули.Редактор хоть и молод был, но строг.Как следователь, он сидел на стуле,Вникая в суть моих подсудных строк.Потом он встал и, голосом играя,Сказал, как будто вышил по канве:«Живёте вы в индустриальном крае,А пишите, простите, о траве.Отмечу сразу – так сейчас не пишетИ самый начинающий поэт.Ведь в том, что ветер море трав колышет,Ни образа, ни мыслей новых нет.В стихах на пустяках ваш взгляд рассеян.Нет доменных печей в тени ветвей.Припомните, что говорил Есенин:«Воспой поэт, что крепче и живей…»Сказал редактор. Всё до точки вышил.И посмотрел задумчиво на дверь.Я рукопись забрал и с нею вышел,Увы, в неметаллический апрель.Весь свет,священным гневом переполнясь,Он травами, как я словами, крыл.И был он ослепительней, чем образ,О коем мне редактор говорил.Я шёл по зеленеющей аллее.Шёл, торопясь за мыслями поспеть:Мол, печь – она, действительно, живее,И нет причины, чтоб её не петь.Мол, печь – она и впрямь травы покрепче,И не травой сильна сегодня Русь.Приду домой и сразу же за печи —Плоды цивилизации возьмусь.Так думал я. А сердце – сердце ныло:Увы, стихи о травах не издать.И я вот с этой думою унылойРешил письмо потомкам написать.О том, что трудно в век индустриальныйПробить стихи о травах и душе,Что у меня на случай идеальныйИ маленькой надежды нет уже.О том, чтоб знали дальние потомки,Что по вине стальных редакторовПисательские полнились котомкиИзлишним гулом домен, тракторов.И что Борис Ефремов, сын России,На этом индустрийном виражеХотел писать о силе индустрии,А получались песни о душе.
Бумажный человек
Десять лет и четыре годаОн живёт странной жизнью своей,Отгороженный от народаЦелой дюжиной плотных дверей.За серьёзным бумажным деломОн сидит, тяжело дыша.И вросла в неподвижное телоПозабывшая крылья душа.Лишь под вечер, нарушив порядок,От бумаги он взгляд оторвёт:– Это я… Испекла куропаток?Вот и славно… – И трубку кладёт.И не вспомнит любитель дичиПро далёкий родительский дом,Где без роскоши и величьяЖил он с матерью и отцом…В шесть пятнадцать на чёрной машинеОн по городу мчит с ветерком,И шуршат по асфальту шины,И витрины летят за окном.И мелькают прохожие возлеВ ярком свете витрин и фар,И сквозь тощие их авоськиПодметённый блестит тротуар.
Они всё той же мёртвой хваткой…
Они всё той же мёртвой хваткойВсё так же держатся за власть.И всё крадут, с ухмылкой гадкой,Пока хоть что-то можно красть.А нищие – они нищают,А власть имущие – царят.И всё сулят да обещают,Всё обещают да сулят.И мне всё с той же скорбной мукойВсё та же мысль стучит в виски:Как не отсохнут эти руки,Не омертвеют языки?