Наблюдатель

Впереди, возможно, ещё несколько погожих или даже жарких, как сегодня, дней ранней осени. Лето уже позади. Не только невеликие пока числа в календаре, но и лёгкий ветерок, по-прежнему тёплый и ласковый, прячут под напускной легкомысленностью осеннюю грусть. Ход времени и смену сезонов, как и вообще любые перемены, иногда тяжело принять как данность, без сожаления и внутреннего отрицания. Здесь можно поспорить: отношение к переменам – дело вкуса. Кто-то их не любит, предпочитая любое, пусть убогое, но постоянство несущим неопределённость изменениям; кто-то,

напротив, не выносит монотонного течения времени и событий. Одни от них уклоняются, другие видят цель своей жизни в изменении окружающего, часто невзирая на результат. Перемены к лучшему – не более чем фигура речи. Меня мой дар, моё проклятье нередко ставит в точку свершения, поворота. В точку принятия решения. В точку Судьбы. Как правило, чужой.

Впрочем, чередование сезонов – не бог весть какая, на самом деле, перемена. Это цикл. Один из множества, проживаемых нами. Круг на карусельной лошадке, часть которого открывает площадь с аттракционами, кассами и принаряженными гражданами, а часть – заброшенный, заросший кривыми клёнами угол городского парка (и ещё забор, за границы которого праздничной субботе не выбраться). В моём случае осень – это кривые и наводящие тоску ветви и ржавая металлическая решётка забора. И она уже нависла серой тенью над городом и его жителями, включая меня. Я слышу и чувствую кожей неотвратимое приближение шаркающей жёлтыми листьями, шмыгающей дождями и сотрясаемой промозглым ознобом старушки-осени. Немного грустно. Бабье лето с наполовину осыпавшимся гримом ещё, вероятно, выйдет на бис перед закрытым занавесом на последний поклон. Но спектакль лета сыгран, всё кончено: артисты и зрители исполняют совместный ритуал, проявляют взаимную вежливость, мысленно спеша за кулисы и в гардероб.

Я медленно перелистнул страницу. Хотя, сказать по правде, я не читаю вовсе. Я наблюдаю. Уже минут пять с того момента, как она неслышно появилась на аллее и расположилась напротив, на одной из множества скамеек городского парка. Я раскрыл взятый в библиотеке словарь, чтобы скрыть за его разворотом себя и свою подлинную миссию. Для чтения книг в парке на лавочке я ещё слишком молод. Я изображаю чтение, время от времени хмуря лоб и вперяясь взглядом в скучнейший словарь, смотрю поверх страниц, испещрённых мелкими буквами на двух языках. Тишина. Где-то за спиной чуть слышно, монотонно шумит город, люди и транспорт – механизмы, приводимые в движение разными энергиями, но общими мотивами. Деревья парка рассеивают низкие звуки, а высоких нот в городском адажио немного.

Я смотрю на девушку с рыжими волосами. Она ест оплывающее, тающее от полуденной жары мороженое, вероятно, купленное здесь же, в одной из доживающих последние дни сезона торговых палаток. Солнечный свет, пробивающийся сквозь гонимые ветром лёгкие белоснежные облака и едва заметно тронутые жёлтым листья, создаёт мерцающий фон, блики на сером асфальте дорожек, замусоренных газонах парка и сосредоточенном лице девушки. Почему я обратил на неё внимание? Она сидит напротив меня, на другом берегу неширокой аллеи, и не может не попасть в фокус моего зрения; она несуразно одета в тонкое светло-синее шёлковое платье с короткими рукавами и толстую, грубой вязки, серую шерстяную кофту. Белые с золотыми полосками кроссовки дополняют образ и создают цветовой акцент её эклектичного наряда. Впрочем, если взглянуть иначе, эта рыженькая очень точно попадает в настроение сегодняшнего дня: голубое лёгкое платье лета, поверх – скучная кофта осени, жаркое солнце в волосах, которое завтра станет огнём осенних листьев. Рассеянное и печальное выражение лица. Она предчувствует приближение ещё не случившегося, но неотвратимого.

Ну и, конечно, её манипуляции с мороженым требуют описания. Она ест его всем своим пухлым телом, широко расставив локти и колени, подавшись вперёд и склонившись над обмякшим, подтаявшим и вот-вот готовым сорваться вниз шариком, заправленным в вафельный рожок. Ест, уже не получая удовольствия от лакомства, а спешно уничтожая его, только бы пломбир не плюхнулся на асфальт, попутно измазав толстушку белым и липким соком своей обречённой плоти. Это – противостояние «кто кого». Она смотрит только на мороженое, фиксируя малейшие движения и изменения, которые могут привести к катастрофе, как сейсмолог, призванный предсказать землетрясение по едва заметным вздохам литосферы. Она почти не чувствует вкуса. Нет причин и возможности продлить удовольствие. Она должна доесть этот чёртов пломбир, поставить точку! Мороженое связывает ей руки в буквальном смысле. Она не замечает ничего вокруг. И мысли её далеко отсюда. Это облегчает выполнение моей миссии, делает моё наблюдение односторонним, если так можно сказать, интраактивным и способствует чистоте эксперимента. Я подумал, что мороженое – образ, визуализация происходящего в душе девушки, – лакомство, ставшее обузой, не позволяющей двинуться дальше, шагнуть вперёд.

Она покончила с мороженым. Растопырив липкие пальцы, вытянула из своей огромной сумки зелёную пачку влажных салфеток, выудила одну, вытерла ею ладони и запястья, губы и наконец ручки сумки, словно заметая следы преступления. Салфетки вернулись в ведёрную сумку [2] .

Девушка, я для себя назвал её Ириной, огляделась вокруг и замерла на мгновение, сложив руки на коленях. Почему Ирина? Мне кажется, это имя ей подходит. У меня есть дурацкая привычка давать незнакомым людям имена. Иногда прозвища, реже – отчества. Примерно в половине случаев я угадываю. Зачем? Ну хоть бы для того, чтобы не называть моих подопечных «рыженькая в парке» или «человек в аляске и с бородой» и в своей внутренней картотеке памяти отличать эпизоды. Иметь и давать имена – это свойство людей. У остальных живых существ планеты внутри их видовых континентов имён нет, как и нет необходимости носить придуманные другими имена или называть близких, подобных и неподобных себе, одушевлённых и бездушных. В моих наблюдениях я и себе придумываю прозвища, на мой взгляд, соответствующие предмету или теме, тем самым метафизически отделяя себя самого от себя-наблюдателя. Для меня-наблюдателя все объекты безымянны.

Ирина снова погрузилась в недра своей сумки и вытащила паспорт с вложенными в него двумя бумажными прямоугольниками, жёлто-коричневым и белым. Похоже, это железнодорожный билет и открытка. Замерев, и словно взвешивая, она держала их перед собой: паспорт и билет в левой руке, а открытку – в правой. Нет, это не открытка, это фотография. Выбор пал на фото, паспорт с билетом укрылись в сумке.

Ирина долго смотрела на невидимое мне изображение. Несколько раз провела ладонью по чёрно-белому глянцу, словно смахивая пылинки или гладя подрагивающими пальцами то, а скорее всего, того, кто там запечатлён. Она задумалась, призывая или, напротив, подавляя поток воспоминаний и мыслей. Минуту или чуть больше неподвижно смотрела перед собой.

Бумажная фотография – редкость в наше время. Архаизм. Куда практичней фотки, сделанные на телефон: не помнутся и всегда под рукой, «весят» не больше атома и не требуют сосредоточенного прищуривания через прицел видоискателя. Плюс неограниченный мгновенный тираж через мессенджеры или социальные сети, рассылка известным и коллективно безымянным адресатам, где бы они ни находились, в мгновение ока в любую точку планеты вне зависимости от полушария и часового пояса. Достаточно, чтобы абонент был в сети. Но у бумажного фото есть душа, своя энергетика. Тактильные ощущения дополняют изображение, картон впитывает и удерживает тепло руки и взгляда. Царапинки на глянце, замятые уголки, надпись на обороте оживляют и продлевают остановленное затвором камеры время. Цифровые шоты бездушны и стерильны. Я кинестетик, и точнее воспринимаю окружающий мир наощупь. Это немного смягчает моё отношение к наблюдениям, в которые я вовлечён, позволяет дистанцироваться от них и чуть-чуть халтурить, ограничиваясь поверхностным взглядом, не прикасаясь ни телом, ни душой, не погружаясь в причины, мотивы и следствия.

Ирина повернула голову к началу аллеи, словно ожидая кого-то увидеть, а затем бросила короткий и, как я угадал, прощальный взгляд на фотографию, нахмурилась и несколькими отрывистыми движениями (резко и размашисто разводя руки по диагонали, вверх и вниз) порвала её. Не вставая, бросила обрывки в урну. Один из неровных квадратиков подхватил ветер и спрятал в пушистом ковре давно не стриженного газона. Решение принято. Точка поставлена. Вот и ещё один плюс настоящей бумажной фотографии: её можно вернуть, порвать или сжечь, обозначив решение. Удаление фотки в памяти телефона буднично и механично: нет символа бесповоротности, нет эмоциональной изысканности.

Она поднялась со скамейки, одёрнула платье и не спеша побрела вдаль по алее. Похоже, к остановке трамвая. В её жизни тоже закончилось лето. Её ждёт ещё не одно, но прошедшего и не сбывшегося немного жаль. Я проводил Ирину взглядом. Пушистые белые облака стали ниже, посерели и уплотнились, скрыв солнце. Легкомысленный ветерок-дошкольник окреп и возмужал до ветра-подростка. Я поднял глаза к небу – над аллеей низко пролетела чёрная птица. Её невысокий полёт – знак приближающегося дождя.

Как ещё одно грустное, но неоспоримое доказательство одиннадцатого дня календарной осени, по алее прошла молодая женщина, державшая за руку дочку-первоклашку. Мама молча шагала, сосредоточенно глядя перед собой, а девочка семенила, приплясывая и подпрыгивая, и что-то оживлённо рассказывала. Девчушка была похожа на трепещущий на ветру воздушный шар. Казалось, отпусти мама руку – и шар, кружась, умчится, влекомый ветром, в небо. Огромный розовый рюкзак в виде собачьей мордочки на спине маленькой ученицы, банты в тонких косичках и гольфы делали этот воздушный шарик розовым. Забавная девочка сопровождала свой монолог, жестикулируя свободной правой рукой, поминутно смотря то на маму, то вперёд или по сторонам, видимо, компенсируя вынужденную неподвижность (пестуемую учителями и родителями «усидчивость») на уроках.