Наброски и очерки Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881
Шрифт:
Сегодня пьют особенно много: идущие на рекогносцировку - от радости, остающиеся в Бами - с горя!
Носатые восточные "человеки" с подобострастием подают и убирают бутылки - малейшее замедление может вызвать катастрофу; армяне видят по разгоряченным лицам офицеров, что сегодня шутки плохи, ибо воинственный жар их может проявиться неприятным для мошенников-торговцев действием; у каждого офицера на рукояти шашки или же на поясе, или же прямо в голенище высокого сапога имеется инструмент, именуемый нагайкой, с употреблением которого спины маркитантов имеют очень близкое знакомство! Спасительное средство! Сколько раз случается, что чувство алчности сдерживается в границах взимания всего четырехсот процентов при взгляде на нагайку! Хочется армянину приписать лишнюю бутылку на счет подвыпившего офицера, ужасно хочется! Но вот взгляд его случайно падает на торчащую из сапога рукоять нагайки, ему уже чудится свист ее в воздухе, и, несмотря на сорокапятиградусную жару, мороз продирает по коже - армянин сохраняет неприкосновенной свою честность и спину, а офицер - несколько рублей.
Средство негуманное - но, безусловно, полезное.
Когда гардемарин вошел в одну из кибиток, попойка была в разгаре.
– А, моряк! Тебя-то, брат, и не хватало!
– послышались восклицания.
– Ты идешь в первый раз в дело, надо выпить непременно, - заявил казачий офицер, шрам на физиономии которого показывал, что он сам нюхивал пороху.
– Ну, конно-горно-водолазная артиллерия, опрокидывай живее, а то стаканов мало, - говорит штабс-капитан артиллерии, поднося чайный стакан портера с шампанским к губам гардемарина.
– Ради Бога, что ты!
– взмолился тот.
– Я еще и водки не пил и не закусывал...
– Пей, не рассуждай; чинопочитание прежде всего, ты гардемарин, а я Государя моего штабс-капитан!
Делать нечего, пришлось моряку натощак хватить стакан этой, с ног сбивающей бурды.
– Ну, теперь закусывай; вот тебе сардинки, балык, икра, ветчина только червивая...
– Это ничего, брат, я съел добрый фунт, и только на последнем куске заметил здоровенного червяка, - утешил казак, бывший уже сильно на взводе.
– Нет, ты пойми, ведь это обида, оскорбление!..
– слышался пьяный голос, как будто из-под земли.
Моряк нагнулся за прилавок и увидел двух пехотных офицеров, лежавших на бурке. Около них стояло блюдо с остатками шашлыка и две опорожненные бутылки водки. Один из них беспомощно тыкал вилкой в блюдо и никак не мог уловить кусок мяса; с самой печальной и обиженной физиономией жаловался на свою судьбу - он во время рекогносцировки должен был остаться в Бами.
– И за что, за что? Был я в Ташкенте, в Хиве, в Коканде, под Карсом; ранен в ногу, сейчас вот сниму штаны и покажу - вот какой шрам.
– И он развел руками на аршин.
– Что же я, трус, что ли? За что же такая обида? Нет, ты мне скажи - трус я или нет? Вот какая рана - и вдруг меня оставляют!
– Ишь ведь нализался, - глубокомысленно промолвил казак и в это же время опрокинул бутылку коньяку на тарелку гардемарина. Произошел потоп. Коньяк попал на сетовавшего на свою судьбу пехотинца.
– За что же это вы меня обливаете? И в поход не берут, и коньяком обливают, да что же это такое? Трусом не был, ранен в ногу и вдруг!..
Бедняга заплакал, а товарищ его продолжал невозмутимо тыкать вилкой в блюдо, где теперь вместо мяса был уже коньяк.
В лагере между тем навьючивали верблюдов; шум был страшный: четвероногие "корабли пустыни" оглашали воздух скрипучим ревом, солдаты ругались, ибо, как известно, русский человек не может усердно работать без употребления энергичных выражений; верблюдовожатые перекрикивали весь этот шум своими гортанными голосами...
– Ну, чего стал? Веди верблюдов, видишь, чай, что дорогу загородил! кричит саперный унтер-офицер вожатому-персу, который, несмотря на все усилия, не может заставить подняться верблюда, которого усердные солдатики слишком тяжело навьючили. Сколько он ни щелкает языком, сколько ни тянет за веревку, продернутую в ноздри, верблюд не подымается и только яростно ревет и плюет.
Подбежал солдатик и довольно сильно кольнул животное штыком: верблюд заревел, сделал усилие, поднялся и снова упал.
– Ишь ты, проклятая животина! Нечего делать, видно, надо развьючивать. Эй, наши! Подь сюда.
Явились саперики, сняли с верблюда его вьюк, который весил по меньшей мере пудов двенадцать, тогда как верблюд был из слабых и поднять более шести пудов ни в каком случае не мог.
Постепенно вытягивались вьюки на равнину перед лагерем.
Вот вытянулись фургоны Красного Креста, несколько арб с штабными вещами. Люди были готовы к походу и ожидали приказания становиться в ружье. В артиллерии лошади были уже обамуничены, осталось только их запрячь...
Нещадно нахлестывая нагайкой лошадь, промчался ординарец генерала, передавая на ходу приказание выводить лошадей.
Сначала двинулась пехота и заняла указанное место около аналоя, где находился уже священник в полном облачении. Артиллерия, тяжело громыхая и звеня, выстроилась на другом фасе, оставив место для казаков, которые тоже не замедлили явиться. Солнце ярко освещало ряды солдат и сверкало на штыках винтовок и меди орудий... На заднем фоне вздымались голубые вершины Копет-Дага, впереди серебряным блеском выделялись на необозримой желтой степи солончаки.
Послышалась команда:
– Смирр-но!
Из лагеря галопом выскочила кучка всадников. Впереди, на белой лошади, в белом кителе, в белой фуражке, выделяясь из среды всех своей чудной, непринужденной посадкой, галопировал "Белый генерал", незабвенный Михаил Дмитриевич Скобелев. Сзади следовали адъютанты, штаб и конвой осетин, один из которых вез темно-фиолетовый бархатный штандарт с золотыми кистями.
Приняв рапорт, генерал встал поблизости аналоя.
Все головы обнажились, и начался молебен. С искреннею верою и теплою молитвою осеняли себя крестным знамением солдатики перед походом, в котором, быть может, многим придется сложить свои головы... Да, я думаю, и люди, безразлично относящиеся к религии, чувствовали в это время, при этой особенной обстановке, настроение необыкновенное, щемящее за душу.
Молебен окончился; по рядам прошел священник, кропя святой водой эти смуглые, загорелые лица, с благоговением пред ним склонявшиеся!
Скобелев начал обходить войска, далеко слышался его голос, немного картавивший, здоровавшийся с людьми; каждой части он говорил что-нибудь о ее прежних боевых заслугах, о надежде его, что и теперь солдаты покажут себя достойными славы, приобретенной их прежними товарищами.
Обойдя все войска, генерал приказал выстроиться в порядке походного движения; грянул хор музыки, и отряд двинулся мимо "Белого генерала" навстречу неизвестным опасностям и приключениям. Поднялось облако пыли, понемногу скрывшее из глаз Бами и толпу товарищей, остававшихся там с горьким чувством людей, заветные мечты которых не осуществились...