Наброски углем
Шрифт:
Тяжелые тучи все ниже нависали в небе, и в них затаилось что-то грозное, словно надвигалась буря. Все чаще сверкали молнии, но мужик ни на что не обращал внимания. Полы его кафтана развевались на ветру, шапка сдвинулась набекрень, он шел, шатаясь из стороны в сторону, и горлачил:
Пошла Дода в огород
Пастернак копать,
А я Доду палкой в ногу
Дода удирать.
У дуду! У дуду!
Увидев Репиху, он остановился, раскинул руки и крикнул:
Ой, пойдем в лесочек,
Поцелуй разочек!
Он хотел ее облапить, но Репиха, испугавшись за себя и за ребенка, бросилась бежать. Мужик за ней, но спьяна не удержался на ногах и упал. Правда, он сразу же вскочил, но уже не пытался ее догнать, а схватил камень и с силой пустил ей вслед, так что в воздухе
От внезапной жгучей боли в голове у Репихи потемнело в глазах, и она присела на землю. Однако, вспомнив о ребенке, побежала дальше. У креста бедняжка остановилась и, оглянувшись, увидела, что мужик был от нее на расстояния по меньшей мере полуверсты и, шатаясь, направлялся к городу.
В эту минуту она почувствовала что-то странно теплое. Она дотронулась рукой до шеи, посмотрела на пальцы и увидела кровь.
Опять у нее потемнело в глазах, и она лишилась чувств.
Очнулась она у подножия креста, на земле. Вдруг вдалеке показался кабриолет из Осцешина, он быстро приближался, и вскоре Репиха увидела молодого пана Осцешинского. С ним была гувернантка из усадьбы.
Осцешинский не знал Репихи, но она не раз встречала его в костеле и сразу узнала. С трудом поднявшись, она хотела подойти к кабриолету и попросить молодого пана хоть ребенка подвезти, чтобы спасти его от буря, но не могла двинуться.
Между тем помещик поравнялся с ней и, увидев у креста незнакомую женщину, крикнул:
– Эй, эй, садись!
– Пошли вам господь...
– Да наземь, наземь!..
О, пан Осцешинский был шутник, вся округа знала его проделки. Уж он-то никого не пропустит по дороге; вот и с Репихой пошутил и как ни в чем ни бывало покатил дальше. Репиха услышала, как они весело смеялись с гувернанткой, потом видела, как целовались и, наконец, скрылись в темной дали.
Репиха осталось одна. Но недаром говорят: "Бабу да жабу и топором не убьешь", - через часок она поднялась и, хотя ноги у нее подгибались, все-таки пошла.
– За что же дитя страдает? Рыбка моя золотая!
– то и дело повторяла она, прижимая к груди больного Яся.
Но вскоре у нее начался бред, и она забормотала, как пьяная.
– А в избе-то люлька пустая, а мой-то с ружьем пошел на войну...
Ветер сорвал у нее чепец с головы; густые волосы рассыпались по плечам, развеваясь на ветру. Вдруг сверкнула молния, а вслед за ней где-то совсем близко ударил гром и запахло серой; она опустилась наземь и сразу очнулась. "И слово стало плотью!" - вскрикнула она в испуге и посмотрела на небо. Оно показалось ей до того грозным, беспощадным и разъяренным, что она запела дрожащим голосом: "Под твою защиту..." Какой-то зловещий медный свет, пробиваясь сквозь тучи, падал на землю. Репиха вошла в лес, но в лесу было еще темнее и страшнее. Время от времени поднимался вдруг шум, словно испуганные сосны шептались между собой. "Что-то будет? О господи!" И снова наступала тишина. Иногда в глубине леса раздавался чей-то голос; у нее мурашки пробегали по телу: уж не нечистый ли смеется в болоте, не лешие ли затеяли страшный хоровод и вот-вот явятся за ней... "Только бы из лесу уйти, - думала она, - а там сейчас мельница и Мельникова изба". Она бежала из последних сил, глотая воздух запекшимися губами. Между тем небесная плотина рухнула над ее головой; дождь, смешанный с градом, полил как из ведра; сорвался ветер и понесся по лесу, сгибая сосны до земли; лес застлало дымкой, туманом, волнами дождя; дорогу уже нельзя было разглядеть, деревья гнулись, бились по земле, скрипели и тревожно шумели; послышался треск ветвей; стемнело.
Репиху покинули силы.
– Спасите, люди добрые!
– простонала она слабым голосом, но никто ее не услышал. Вихрь спирал ей дыхание. Тогда она поняла, что ей отсюда не уйти.
Она сняла с себя платок, кофту, фартук, разделась чуть не до рубашки и укутала ребенка, потом увидела поблизости плакучую березу, подползла к ней на четвереньках и, положив ребенка на сухое местечко, упала наземь рядом с ним.
– Господи! Прими мою душу!
– прошептала она и закрыла глаза.
Наконец, буря утихла. Наступила ночь, тучи рассеялись, и кое-где показались звезды. Под березой все так же неподвижно белела фигура Репихи.
– Но-о-о!..
– вдруг раздался чей-то голос в темноте. Минуту спустя послышался стук колес и шлепанье лошадиных копыт по лужам.
Это Гершек, арендатор из Вжецёндз, продав в Ословицах гусей, возвращался домой.
Увидев Репиху, он подошел к ней.
Глава X
Победа гения
Гершек усадил Репиху в телегу и хотел было везти ее в Баранью Голову, но по дороге встретился с Репой, который догадавшись, что жену застигла буря, выехал ей навстречу.
Бедная женщина пролежала целые сутки, но на другие встала, потому что ребенок расхворался. Пришли кумушки, обкурили его освященными травами, а когда это не помогло, старая кузнечиха взяла решето и черную курицу и заговорила болезнь. Ребенку и в самом деле сразу стало легче, но беда была с Репой: он глушил теперь водку без всякого удержу, и не было никакой возможности с ним сладить. Странное дело: когда Репиха пришла в себя и спросила его о ребенке, он не только не выказал ей сочувствия, а грубо проговорил: "Шатайся больше невесть где, а ребенка пусть черти возьмут! Задал бы я тебе, если бы ты мне его загубила!" Эта неблагодарность вызвала у нее чувство глубокой горечи, она хотела было его упрекнуть, но не могла ничего сказать, а только посмотрела на него сквозь слезы и голосом, исходившим прямо из сердца, крикнула с страшной болью: "Вавжон!" Мужик так и вскочил с сундука и с минуту молчал, не смея взглянуть на жену, наконец заговорил, но уже совсем по-иному: "Марыся, дорогая, прости ты меня! Вижу, что понапрасну я тебя обидел". Он громко зарыдал и бросился целовать ей ноги; тогда и она заплакала. Он чувствовал, что не стоит такой жены. Но этот мир недолго продолжался. Горе, жгучее, как рана, разжигало их друг против друга. Репа, возвращаясь домой, пьяный или трезвый, не разговаривал с женой и садился на сундук, волком уставясь в землю. Так он просиживал часами, словно окаменев. Жена суетилась, работала, как и раньше, но тоже молчала. Иной раз им и хотелось заговорить, но оба испытывали какую-то неловкость. Так они и жили, словно в обиде друг на друга, и в избе их водворилась могильная тишина. Да и о чем им было говорить, когда оба знали, что спасения нет и судьба их решена.
Прошло несколько дней. Репу стала преследовать какая-то страшная мысль. Он пошел к исповеди, к ксендзу Чижику, но ксендз велел прийти на следующий день. А на следующий день Репа пошел не в костел, а в корчму. Люди слышали, как он спьяна говорил, что раз бог не хочет ему помочь, так он продаст душу дьяволу. С тех пор все стали его избегать, и над его домом нависло какое-то проклятие. Злые языки уже поговаривали, что войт и писарь правильно сделали, сдав его в солдаты, потому что из-за одного такого негодяя может обрушиться тара господня на всю Баранью Голову. Кумушки тоже не плошали и стали рассказывать про Репиху всякие небылицы
Как-то высох у Репы колодец. Репиха пошла к корчме за водой и по дороге услышала, как мальчишки говорили: "Вон солдатка идет!" А один даже сказал: "Не солдатка, а дьяволова жена!" Бедная женщина, не промолвив ни слова, пошла дальше, хоть и заметила, как они перекрестились, наполнила ведро водой и скорее домой, а тут Шмуль стоит возле самой корчмы. Увидев Репиху, он вынул изо рта фарфоровую трубку, с которой никогда не расставался, и крикнул:
– Эй, Репиха!
Она остановилась и спрашивает:
– Чего вам?
А он:
– Были вы в суде?
– Была!
– Были у ксендза?
– Была!
– Были в усадьбе?
– Была!
– Были в присутствии?
– Была!
– И ничего не добились?
Репиха только вздохнула, а Шмуль продолжал:
– Ну, до чего же вы глупы! Наверное, во всей Бараньей Голове не найдется глупее вас! И зачем вы туда ходили?
– А куда же мне было идти?
– возразила она.
– Куда?
– повторил Шмуль.
– А на чем у вас контракт? На бумаге. А не будет бумаги, так не будет и контракта; разорвите бумагу - и дело с концом!