Начало конца
Шрифт:
– Вы совершенно напрасно расточаете красноречие. Я вам развода н-не д-дам!
– Милая, почему же?
– Потому.
– Это не ответ. Будем рассуждать как здравомыслящие люди. Два человека…
– Не дам и не дам. Так и зарубите у себя на носу: ни-ког-да!
– Позволь тебе, однако, сказать в таком случае, что я могу обойтись и без твоего согласия. Мы живем не в буржуазном государстве, а социалистическом: у нас человека не закабаляют и не…
Елена Васильевна расхохоталась самым демоническим своим смехом:
– Посмотрим! Думаю и даже убеждена, что вы в ваших интересах на скандал не пойдете. В Москве этого теперь не любят.
– Чего не любят? На какой скандал? В чем скандал? Подумай о том, что ты говоришь! Ленуся, пойми же, что я не хочу ссориться с тобой. Зачем ты меня оскорбляешь? Разве я виноват, что… Разве тут есть виноватые?
– Вы, очевидно, думаете, что если вам хочется пробираться по ночам к этой горняшке не крадучись, а открыто, то это Божья воля? Это не Божья воля! Она, разумеется, плевать
– Бесполезно продолжать этот разговор! – сказал, еле сдерживаясь, Кангаров. Глаза его от бешенства стали шафранными. – Но если ты говоришь о моем официальном положении, то я должен сделать тебе другое признание, которое непосредственно тебя касается. Я не хотел говорить до сих пор, но теперь больше молчать не могу. Мое положение в Москве очень поколебалось.
– Почему? Вы врете.
– Я сам не знаю почему. Ты мне не веришь в личных интимных делах, пусть! Но я не давал тебе права сомневаться в моей политической работе, – сказал он с еще большей силой: как будто клюнуло. – Вероятно, меня оговорили враги. Ты сама знаешь, что творится в Москве. Кое-что я слышал теперь в Париже.
– Что ты слышал?
– Не могу сказать, я связан. Но положение мое, прямо скажу тебе, плохое. Теперь сделай выводы. Я могу слететь в любую минуту, да и только ли слететь? Ты меня знаешь: если меня вызовут в Москву, я выеду в тот же день, что бы меня там ни ждало. Я не обману доверия партии и советского государства, поставившего меня на высоту, – сказал Кангаров тоном закалывающегося Катона.
– Что такое ты слышал о Москве? Мне ты можешь сказать.
– Не могу даже тебе. Но хорошего мало… Итак, предположим на мгновение, что это будет так. Я не говорю, что это непременно будет так, – добавил он для большего правдоподобия и тут же подумал, что, к несчастью, тут далеко не все выдумки. – Но предположим на мгновение, что это будет так: меня вызывают в Москву. При тех отношениях, которые, к сожалению, между нами установились, могу ли я связывать тебя своей участью?
– А ее можете?
– Кого ее? Опомнись, Ленуся!
– Вы не хотите, однако, меня уверить, что вы добиваетесь развода не для женитьбы на ней. Если не для этого, то для чего вам развод?
– Не будем отвлекаться, я не намерен заниматься бреднями. Я только тебя спрашиваю: могу ли я тебя связывать своей участью? Готова ли ты на это?
Тут произошло неожиданное. Елена Васильевна встала, в волнении прошлась по комнате и, остановившись перед мужем, положила ему руку на плечо.
– Ты можешь обо мне думать что тебе угодно, но я в беде мужа не покину! – сказала она проникновенно. Это было уже не из трагедии, а из Аввакумова жития: «Долго ли мука сия, протопоп, будет?» – «Марковна, до самыя смерти». – «Добро, Петрович, ино еще побредем». Но Елена Васильевна никакой роли тут не вспоминала: разве только отрывки из «Русских женщин», которые иногда читала в Москве на вечерах. Она была искренне взволнована. – Я тебе была верна в счастье, буду верна и в несчастье.
– Поверь… Но вправе ли я, Ленуся, принимать твою жертву?
– Тут у тебя нет ни права, ни неправа. Это мое дело, и что бы ты обо мне ни думал, я не то, что некоторые… Бросим этот разговор!
– Ленуся, я страшно тронут, но пойми…
– Бросим этот разговор! – повторила Елена Васильевна и вышла из комнаты: королева расстается с графом Лейстером, лучшая сцена Ермоловой.
«Это катастрофа! – подумал с ужасом Кангаров, опускаясь на диван, – это катастрофа! Я ждал чего угодно, только не этого…» Посидев неподвижно минуты две, он положил голову на валик дивана, хотел поднять на диван ноги и не поднял, зажег стенную лампочку и снова ее погасил. «Что же теперь делать? Да, конечно, можно развестись против ее воли. Поехать в Москву? Но отпустят ли оттуда назад? А с Наденькой пока что делать? Взять с собой, она со мной сюда не вернется. Ей даже сказать нельзя: она тотчас уедет! Но если Наденька от меня уйдет, я погиб!» Он взглянул на изогнутый в виде вопросительного знака крюк стенной лампы. «Ведь она и так почти отказала мне. Нет, не отказала, но еще все висит на волоске! Я храбрился с ней, храбрился с собой, а все висит на волоске, точно я этого не понимаю! Эта гадина права, я стар, жизнь моя на исходе, начало конца! Разве стариков любят? «Из вас песок сыплется, – вспомнил он, – а она права! Может быть, это преступление – связывать со своей кончающейся жизнью молодое существо?» С отчаянием Кангаров подумал, что, хотя бы это было преступление, он от Нади отказаться не может: в этом смысл жизни, весь смысл жизни. «Но, быть может, она любит другого? Вислиценуса? Нет, этот был такой же осел, как и я. Другой, молодой, один из ее московских мальчишек, какой-нибудь Петька или Ванька? Или тот курносый Василий Васильевич, фотография которого стоит у нее на столе? Вот к нему она и уедет!» С ужасом и ненавистью он представил себе их встречу в Москве, сцену на квартире у этого Василия Васильевича. «Но если так, то жизнь мне не нужна! На все наплевать!» Сердце у него стучало. «Припадок? Нет, какие припадки! Где-то было лекарство… Какое теперь лекарство!» Перед креслом стоял передвижной столик с ликерами. Кангаров налил чего-то из графина, выпил залпом, налил из другого, выпил еще, пробежал по комнате. Курносый тридцатилетний человек насмешливо, победоносно улыбался ему, обнимая в постели полуодетую Надю. «Сейчас, сию минуту кончать! Револьвера нет, пойду куплю, там есть оружейный магазин. Нужно разрешение? Нет, я покажу свои бумаги. Долго, далеко…» Вдруг его налитые кровью глаза снова остановились на лампе, приделанной к стене над диваном. «Да, это крепкое бра, выдержит пять пудов. Надо попробовать…» Дыхание пресеклось у него совершенно. Ему вспомнился товарищ, повесившийся тридцать лет тому назад в Женеве в той гостинице, где они жили. «На подтяжках? Нет, кажется, на веревке. Веревка найдется, вон там есть. Скандал? Все равно, мне теперь все равно! С улицы увидят? Плевать! Есть портьеры». Дрожащей рукой он задернул портьеру на одном окне, хотел было задернуть на другом, не задернул, залпом выпил еще полный стакан ликера и, пошатываясь, не спуская глаз с крючка, подошел к стене. Он стал позади изголовья, отодвинул диван, взялся рукой за крюк и сильно потянул его книзу. Крюк выдержал. Кангаров схватился за него обеими руками и повис, поджав ноги. Неприятно хрустнул под мышками и нелепо растопырился снизу пиджак. Крюк вырвался из стены, посыпалась известь, послышался треск разбившегося стекла. Кангаров споткнулся, упал на колени, быстро поднялся и бессмысленным взглядом уставился на пол.
В дверь постучали, вошел Эдуард Степанович и остановился в недоумении. «Что это случилось? Лампа вывалилась?» – «Лампа вывалилась», – бессмысленно повторил посол. «Я сейчас скажу, чтобы убрали». Он хотел было спросить Кангарова о здоровье, но раздумал. «Здесь вообще неважно работают. Я на днях стал на стул, чтобы достать книгу, моментально ножка треснула… Я вам не мешаю? Я хотел вам передать: это от короля, – сказал, подавая большой конверт, Эдуард Степанович так почтительно-торжественно, будто король сам только что это принес. – Разрешите вскрыть?» Кангаров кивнул головой. «Темновато тут. Да, это приглашение, от короля вам и Елене Васильевне… Я потом у вас попрошу для моей коллекции, если вы не собираете… Говорят, бал по великолепию затмит все! Они это красиво делают, лучше, чем у нас на Спиридоновке». – «Чем у нас на Спиридоновке», – повторил Кангаров.
XXII
«Кажется, никакого раута у них сегодня нет? – с легким недоумением спросил себя Серизье, войдя в вестибюль особняка Белланкомбров. – Зачем же, собственно, нужно было звать меня так настойчиво?» Знаменитый адвокат уже несколько недель был своим человеком у графини, и приглашения в этот дом сами по себе ему больше удовольствия не доставляли: в его собственном кругу все знали, что он здесь свой человек; это уже стало частью его светского капитала. Почему-то он думал, что сегодня маленький раут, и надел смокинг. «Отличное клише для бульварного романа или для фильма: «Блестящий раут во дворце графини де Белланкомбр. Дамы в бальных платьях, музыка, шампанское. Тотчас по окончании раута знаменитый адвокат Серизье уезжает прямо на…» Он вздрогнул и подумал, что настраивать себя в этот вечер на иронический лад и бессовестно, и незачем, и не удастся. По дороге из дому он все не мог решить, сказать ли или нет, где он должен быть на рассвете.
Своей грузной, переваливающейся походкой он поднялся по лестнице, с легкой досадой чувствуя, что уже поддается ауре дома. К этой ауре он был чувствительнее других людей. Серизье не подлаживался к пожеланиям хозяев тех домов, в которых бывал: он был человек независимый и чуждый подхалимства. Тем не менее у графов де Белланкомбр он говорил и держал себя не так, как в салонах богатых банкиров, а в этих салонах не так, как, например, у профессоров и писателей. Мало того, он себя и чувствовал разным человеком в разных домах. В доме графини де Белланкомбр Серизье чувствовал себя левым социалистом, отстаивающим начало коллективизма и Великой революции в обществе ci-devant’ов [212] , – но что же делать, если эти ci-devant’ы все-таки чрезвычайно милые люди, очень его любящие? Поэтому великие начала нужно отстаивать по возможности шутливо, хотя при случае можно и огрызнуться. Такова была его аура в этом доме, и это была очень приятная аура.
212
Бывшие (фр.).
Старик-граф встретил Серизье в первой из четырех гостиных дома. Встретил его с таким выражением, будто тотчас ждал чего-то очень остроумного и смешного. Это выражение хозяин дома нацепил на лицо по рассеянности: оно вообще предназначалось для Вермандуа. Граф де Белланкомбр в этот день играл в клубе в бридж до обеда, заранее себя вознаграждая за потерянный вечер и разыграл партию, которую зрители с восторгом называли гениальной, классической, исторической. Но как настоящий художник, он строго относился к своему творчеству и теперь, оглядываясь назад, думал, что его новшество не было вполне безупречным: как Наполеону под Маренго, ему на помощь пришла судьба. Мысль об исторической партии занимала его весь вечер. Он и за обедом отвечал жене невпопад. Это случалось с ним вообще не часто: беседа графа никогда не отличалась блеском, но он слушал собеседников с достаточным вниманием, а сам высказывал мысли понятные, общедоступные, добротные, такие, что не подведут и подвести не могут. За оригинальностью граф и не гонялся. Вдобавок по опыту своего же салона, считавшегося одним из наиболее блестящих в Париже, то есть в мире, он знал, что девять десятых знаменитых людей в девяти случаях из десяти говорят общие места. В ту минуту, когда граф встретился с Серизье в первой гостиной, он думал о возможном варианте исторической партии и поэтому нечаянно нацепил не ту улыбку. Вернувшись во второй салон, он тотчас перевел ее по назначению.