Начало пути
Шрифт:
Бесплодная, жаждущая посева земля была распростерта во мраке ночи. С грустью и сожалением смотрел на эту землю взволнованный беседой с Шостаком Романцов. Он вообразил, как прорастающее зерно приподнимает камень, как щедро цветут вереск и птичья гречиха, Как ветер раскачивает вершины светолюбивых берез.
Он выпрямился и глядя на далекий лес, медленно произнес:
Нас водила молодость И сабельный поход. Нас бросала молодость На кронштадтскийУ печки на обломке камня Тимур точил кинжал. Клочков, налегая грудью на стол, писал письмо. Он даже не оглянулся на вошедшего Романцова. Через минуту он подал письмо Романцову.
«Милая мама! Завтра я иду в разведку. Может быть, я не вернусь. Если это случится, то знай — я погиб честно. Я все забыл, что было до войны. Того Вальки, из-за которого ты страдала и плакала, — больше нет. Я честный красноармеец. Мой командир, сержант Романцов, пусть подтвердит эти слова.
С надеждой и ожиданием смотрел на Романцова Клочков. Сергей пожалел, что ему не сорок лет, как Шостаку, что он не умеет говорить так задушевно и просто, как Шостак. Но, может быть, и не надо было ничего говорить? Он обнял Клочкова.
— Я хочу, — мерно сказал Клочков, — чтобы все забыли после этого поиска, что я — вор!
Тимур точил кинжал, пробовал лезвие на ноготь и радовался как ребенок, которому сказали, что завтра — праздник.
Романцов осторожно выполз на бруствер финской траншеи. Внезапно всплыла перед ним в ночной мгле четвертая, дополнительная линия проволочных заграждений. Он увидел висящий на колючке фугас. Осторожно вытащив ножницы, он перерезал проволоку и бережно опустил фугас на землю.
Он слышал дыхание финского часового. Тлеющий окурок, очертив в темноте огненную дугу, упал на руку лежащего рядом Тимура. Баймагомбетов прижал его ладонью, морщась от боли, потушил.
Позади лежал Клочков.
К мокрой одежде Романцова прилипла земля. Он чувствовал, как озноб колючей волной растекается по телу. Финский часовой кашлянул за бруствером. Он ничего не видел, ничего не слышал. Здесь было спокойное место. Финн дремал.
Романцов прыгнул с бруствера на часового. Они катались по траншее, кусая друг друга. Кто начал первым кусаться, — Романцов так и не запомнил. Финн стонал и склещивал пальцы на горле Романцова.
Тяжелый, как топор, кулак Клочкова опустился на голову финна. Клочков стоял взъерошенный, дикий, грязный, в растерзанной черной рубахе.
— Не крикнул! — прошептал Романцов, приподнимаясь.
— Испугался, — сказал так же тихо Клочков, вбивая в рот финна кляп.
Тимур подал веревку.
Они быстро связали пленного.
В этот момент позади раздался полный ужаса вопль. Финский солдат бесшумно подошел по траншее и увидел разведчиков. Пожалуй, он еще не увидел, а почуял, как собака по запаху, что это чужие.
И этот протяжный, стонущий вой объятого страхом
— Веди! — крикнул Романцов Клочкову. — Веди пленного! К ручью!
Прыгнув, Тимур с гортанным, захлебывающимся криком вонзил кинжал в грудь вскинувшего автомат финна. Он не смог вытащить кинжал обратно.
— Веди! — повторил Романцов, содрогаясь от бешенства. Он нагнулся и, напрягая все мускулы, вместе с Клочковым, схватил, выбросил пленного из траншеи.
И мрак поглотил Клочкова.
В блиндаже кричали и топали финны. Ждать, когда они выскочат? Романцов метнулся к дверям, пнул их ногою, швырнул противотанковую гранату в толпу оцепеневших при его появлении финских солдат. Страшная судорога взрыва вздыбила блиндаж. Романцова оглушило, засыпало глиной, обломок бревна ударил по плечу. Он упал. Он бы не поднялся и погиб, но Тимур оттащил его в траншею. Бормоча какие-то слова, он помог Романцову выбраться на бруствер.
Финские пулеметы гремели. Шквал трассирующих пуль, завывая, мчался над лощиной, над бушующим ручьем. Бегущий Романцов чувствовал, что горячий воздух бурлил над его головою. Однако в лощину пули не падали. Романцов не ошибся. Финские пулеметы кинжального действия не простреливали овраг.
Он нашел Клочкова на берегу.
Стоя на коленях, Клочков черпал пилоткой и швырял холодную воду в лицо финна.
— К-как мы его пе-перетащим? — спросил он, заикаясь от злости. Он в кровь искусал губы, но ничего не мог придумать.
— Умер? — воскликнул Романцов.
— Дышит! Как боров толстый. А ведь в воду его не потащишь. Утонет! Или волна захлестнет!
С минуту Романцов бесновался. Он не думал раньше о том, как перетащит пленного через ручей. Он наивно предполагал, что финн сам войдет в стремнину и, держась за веревку, переплывет на наш берег. Все пропало!
В это время он услышал сиплый голос Молибога, Тот, ползая на четвереньках по противоположному берегу, кричал:
— К бревну привяжите! К бревну!
Грохот пулеметов, оглушительные раскаты взрывов финских мин на гребне лощины заглушали его слова. А громко кричать Молибога не осмеливался. Он хрипел, давился словами, фырчал:
— Бревно эвон где… Привяжите, товарищ сержант, и плывите! Одна минута! Захлебнется. — откачаем! Бревно…
Неизвестно, как понял его Романцов, Он так устал, что держался на ногах лишь неслыханным напряжением волн. Взявшись за бревно, он почувствовал, что сейчас упадет.
К нему подбежали Клочков и Тимур…
Ротный писарь с благоговейным лицом подул на перо, осторожно обмакнул его в чернила и вывел крупными буквами в наградном листе:
— Романцов, Сергей Сергеевич.
— Ну, вот и отличился Романцов, — сказал Шостак старшему лейтенанту Лаврецкому.
— Награды есть? — внезапно спросил писарь.
Романцов глубоко вобрал воздух в легкие. Словно вновь надо было броситься в черную воду ручья и плыть к вражескому берегу.