Начало века. Книга 2

Белый Андрей

— «У Бореньки есть… знаешь ли… живая мысль!»

Мать добавляет:

— «И вкус».

Отец — морщится: «вкус» и гонит меня от науки; его успокаивает компромисс: оправдание «вкуса» при помощи… Оствальда и Милля; будучи стилистом, он вызывается даже править мой слог в реферате «Формы искусства» (слог, а не мысли)⁸.

Из Парижа является ценимая им Гончарова, ученый доктор; она — на моей стороне.

— «Ваш сын понимает искусство»⁹. И он разводит руками:

— «Боренька свои мнения заимел».

Выходят «Tertia Vigilia»

Валерия Брюсова;¹⁰ летом читаю отцу стихотворение «Ассаргадон».

— «Ничего-с, так себе!»

И поревывает в липовой аллее, отмахиваясь от мух:

Я царь земных царей: я царь Ассаргадон! Владыки и цари: вам говорю я — горе!

Это можно читать псу, Барбосу, дирижируя костью: перед отдачею псу; отец поревывал звучными строчками, держа кость перед псом; и он утверждал: пес, ожидающий кость, хвостом машет ритмически, когда отец над ним дергает:

Едва я принял власть, на нас восстал Сидон. Сидон я ниспроверг; и камни бросил в море. Египту речь моя звучала как закон¹¹.

— «Ишь какой, Ассаргадон: тоже — мужик!» — поглядывает на меня; ассиро-вавилонский стиль импонирует; он любит романы Эберса:¹²

— «Профессор, египтолог, а пишет романы!» Привезенный им роман Мережковского «Юлиан»¹³ в его вкусе: являются бородатые философы и говорят против «попов», растерзавших математика, Гипатию, чего отец им не может простить:

— «Сожгли Бруно, преследовали Галилея!» Мережковский удовлетворяет; семейство Соловьевых имеет нечто против него; отец взволнован влиянием на меня Соловьевых; он готов уступить Мережковского мне, лишь бы я повторял:

— «Владимир Соловьев — больной-с!»

Брюсова он не ругает; восклицание о «бледных ногах» считает чудачеством; сам при случае может дернуть строкой подобного рода, посвящаемой… Дарье; прочел прачке Ларионовне стихи, сознавая их ужас:

И вскричал тут Алексей, Муж ее больной: «Не ропщи и зла не сей, И не плачь, не ной, Ларионовна, старушка, А белье стирай. За свои труды, ватрушка, Прямо пойдешь в рай!»

«Ватрушкой» ужасал мать; «бледные ноги» скорей забавляют:

— «Черт дери, — чудачище!»

Страшнее старушка Коваленская, защищающая поэзию пяти убийств в драме Шиллера:

— «Ложный пафос… Больная старушка!»

Брюсов для отца не больной: озорник, мужичище, пишущий в стиле Кузьмы Пруткова.

Узнав, что Брюсов чуть ли не оставлен при профессоре В. И. Герье, он решил:

— «Чудак!»

Решил; и — успокоился.

Он знал, что Бугаевы — «хорохоры»: брат Жоржик и брат Володя; он требовал, чтобы мои «чудачества» были бы обоснованны; и — по пунктам: пункт «а», пункт «бэ», пункт «вэ».

В сфере естествознания

он принимал мои взгляды; они же — отстой его собственных.

Запомнилось последнее лето в деревне, проведенное с ним, когда уже задыхался он;¹⁴ но сквозь задох детски вперялся в закат; и шептал:

— «Хорошо-с! Рай, Боренька, — сад-с: и только-с! Мы, — раскидывал руки, — в саду-с!»

Такими вставками конкретизировал свои философские тезисы.

Помню ночь; мы — на приступочках террасы, задрав головы к звездам; над головою — звездный поток; он протягивал руки, вырявкивая:

— «Летят Персеиды: из-за Нептуна; в будущем году в эти же дни они будут лететь-с!»¹⁵

Вдруг замолчал.

Через год я сидел на этих ступеньках; Персеиды летели; я вспомнил слова отца и мысли о том, как мы с ним будем отсюда разглядывать их; отца — не было; в Новодевичьем монастыре¹⁶ поставили новый крест.

Дружбу с ним переживал я, как радость.

В спорах обреталось сближение.

В той же мере я сблизился с матерью; там, где отец отступал от меня, ужасаясь сердцем (и только сердцем), понимала мать, вместе переживая Художественный театр и художников «Мира искусства»; я не без гордости организовывал вкусы матери, подбрасывая Врубеля, Сомова, Левитана, таща на выставки, на драмы Ибсена, Гауптмана; ей читал Метерлинка.

Изумительно, до чего отец и мать в подходах ко мне до конца жизни остались антиподами; отец не доверял литературным вкусам, но поощрял к музыкальным импровизациям, которым я отдавался: тайком от матери; он заставил сыграть ему какую-то дикую композицию; сидел, выпятив ухо:

— «Что ж, — недурно! Сочинение мелодий развивает изобретательность».

У него были странные вкусы; глубина темы не интересовала его; главное, чтоб мелодия вытесняла мелодию; он удивлялся: у музыкантов мало изобретательности; требовал от мелодии переложения и сочетания; раз пущена мелодия, скажем «абвг», — боже сохрани, если она повторится, пока не исчерпаны модуляции — бега, вгаб, гвба и т. д. Вот если бы музыканта вооружить теорией групп!

— «А вы сами попробуйте», — язвила мать.

— «Отчего же нет-с!»

И садился, кряхтя, за табурет, и прикладывал нос к пальцу, которым нацеливался на черную косточку (играл одним пальцем); и вдруг бородою кидался на палец; пальцем же галопировал по клавишам:

— «Бам-бам-бам… Вот-с! Да и вот-с: бам-бам».

И с видом победителя оглядывал нас; или он наревывал деритоном собственные арии на собственные стихи:

Афросинья молода, — Не бранится никогда.

Увидав меня за роялем, он поощрил изобретательность.

Ему не нравились мои стихи, но нравились мои мелодии; тут-то и ополчалась против меня мать, которой нравились стихи, а не мелодии.

— «Нет, знаешь ли, — не расстраивай инструмента; за стеной у Янжулов удивляются: „Кто это у вас там бьет?..“»

— «По-моему, — недурно», — настаивал отец.

— «Много вы понимаете!»¹⁷

Раз, застигнутый соседкой, я ей сыграл импровизацию.

— «Что за прелесть!» — воскликнула она. Она призналась матери: