Начало великих свершений… (другая версия)
Шрифт:
Мы входим в домик. Я специально расстегиваю комбинезон: мне не жарко, но на штабных иконостас действует неотразимо. Хотя при штабе ордена получают чаще и больше, чем в строю, но все же где-то в душе каждого штабного сидит махонький такой червячок, который шепчет, что эти-то ордена порохом и кровью пахнут, а твои, сударь — липой. И они невольно теряются, видя много наград. А это мне сейчас только на руку: может, узнаю заранее, зачем вызвали.
Заранее узнать ничего не удается, ибо я попадаю в теплые объятия личного конвоя генерал-фельдмаршала Джихара. Мне суют в руки пиалу с обжигающим чаем, другую пиалу с отменным коньяком, хлопают по плечам и спине, крепко стискивают в объятиях (мужчины) и нежно целуют (девушки), и, в конце-концов, я полностью теряю ориентацию и перестаю понимать, где я, собственно говоря, нахожусь. Наконец, обогретый и обласканный, я предстаю пред светлые очи Джихархана и Родиона Яковлевича Малиновского.
Когда вокруг так много генералов, да еще на таком маленьком пространстве я всегда немного теряюсь. Особенно, если мой собственный вид, хм, скажем так, несколько не парадный. Но, судя по лицам соратника «Малино» и Джихархана, выволочка откладывается. Ладно, если кнута не будет, то пряникам мы всегда рады:
— Подполковник Соколов по Вашему приказанию прибыл.
Рядом рапортует Суворин. Я не смотрю в его сторону, но и так могу сказать: соратник цветет, как майская роза. Чувствует, что сейчас изольются потоком награды и чины.
Джихархан, склонив голову, смотрит на меня, словно видит впервые в жизни. Затем, скучным канцелярским голосом сообщает, что согласно решению Великого Хурала (Тут его голос неожиданно крепнет и звучит как орган в консерватории.) я награжден Большой Звездой Монголии, с вручением мне соответствующих грамот, регалий и денежных выплат. Вот это да! Действительно, не забыл меня господин фельдмаршал! Четко рублю "Служу делу Союза!", а сам все пытаюсь сообразить: как же это Джихархану удалось пробить такое награждение, если по статуту, этим орденом награждают только высших офицеров.
После этого награждение "Николаем Чудотворцем" первой степени, которое производит Малиновский, уже не так впечатляет. На кителе под расстегнутым комбинезоном переливается своими пятью десятками бриллиантов Большая Звезда, а это кое-чего да стоит. В самой Монголии награжденных этим орденочком четырнадцать человек, да в России — человек семь, да в Германии — один, кажется. Если мне не изменяет память, то наградная выплата за него 200 000 тугриков, а это — 50 000 рублей, отдай и не греши! Кстати, по "Черному Колюне" тоже полагается не мало. Да, если бы еще отпуск после такого, то провести его получится весело!
Мои мечты прерываются громким докладом:
— Залегли, господин фельдмаршал, залегли и не встают. Еще чуть-чуть — и покатятся назад!
Так, это не весело. Где-то залегли наши мотострелки или кавалеристы. Их прижали пулеметами, и, наверняка, уже накрывают минометами и артиллерией. Это плохо. Если сейчас не пошлют подкрепления и не подавят авиацией пулеметы и артиллерию, пехота поползет назад, а потом и побежит…
Ага, это на выходе из сеттльмента. Помню я это поганое местечко, там еще широкая такая площадь — не площадь, поле — не поле…
— Вот что, соратник, придется тебе с отдыхом повременить… — Голос генерал-лейтенанта Малиновского бесцеремонно врывается в мои «стратегические» рассуждения. — Других резервов у нас под рукой нет, так что давай, собирай своих бойцов и в последний раз сходи, подними этих…
В город, в атаку? В этот ад?!
— Господин генерал-лейтенант, нас выводили в тыл, поэтому у нас практически нет боеприпасов…
— Сколько есть?
— У кого семь, у кого восемь снарядов на ствол. Патронов — по сотне на пулемет.
Он мрачнеет, долго молчит, а потом произносит:
— Понимаешь, надо. Других все равно нет, а вы хоть прикроете броней.
Да все я понимаю.
— Я знаю, что посылаю тебя только что не на верную смерть, но, — Малиновский берет меня за руку и пристально смотрит в глаза, — но ты ведь везучий, я ж помню. Тебя ж два раза, считай, хоронили…
— Слушаюсь, — я вскидываю руку к шлемофону, и, уже повернувшись к выходу, позволяю себе мелкую дерзость, — Бог — Троицу любит?
Выхожу я четким строевым шагом унося на своей спине последнее пожелание Родиона Яковлевича "Вернись сам, соратник!"
На улице у танков стоят мои ребята. Смотрят радостно: Суворин выкатился из штаба с новеньким «Владимиром» на груди и рассказал, что меня награждают. Теперь все ждут обмывания…
— Полк, становись.
Они встают возле машин, и все еще ждут чуда.
— Ребята, — голос предательски срывается, — братцы. На выходе из сеттльмента залегла пехота. Надо идти поднимать, потому, что если они покатятся назад, то можно потерять даже то, что уже заняли. А тогда — вся операция была бессмысленной. Вот так вот, соратники.
Я вижу их враз помрачневшие лица. Кто-то тихо произносит:
— На верную погибель идти…
— Да, черт побери, да! На смерть идти придется и атаковать мы будем сами, без чьей-либо помощи… Тем более что боекомплект нам не пополнят. Но идти надо. Все, что я могу пообещать — всех выживших представлю к «Георгию». Парни, я в вас верю!
Я уже поворачиваюсь к своей «тридцатке», как вдруг Суворин низким, охрипшим голосом затягивает песню 26-го года:
Вставай, страна огромная!Вставай на смертный бой!С жидовской силой темною,С проклятою ордой!Пусть ярость благороднаяВскипает как волна!Идет война народная,Священная война!Кто-то подхватывает, и мы расходимся к танкам под чеканные слова:
Гнилой жидовской нечистиЗагоним пулю в лоб!Отребью человечестваСколотим крепкий гроб!Пусть ярость благороднаяВскипает как волна!Идет война народная,Священная война!Наши танки идут вперед. Поскорее проскочить сеттльмент насквозь и поднять эту клятую «пехтуру», этих «топтунов», чтоб им "на том свете галушкой подавиться", как любит выражаться Пивень. Мы проносимся через остатки окраинных улиц, мимо разбитых, точно раздавленных великанским сапогом домов. Вот гаубичная батарея, у которой имеет смысл остановится и немного разобраться в обстановке. Высовываюсь из люка: