Начало
Шрифт:
– Ты о деле говори – оборвал я рисующегося Зарубина.
– Ентот Кар велел своим начальным людям забрать гарнизоны ото всюду! Пусты крепостицы да фельдшанцы. Дай бог рота инвалидов. А то и вовсе капральство-другое…
На меня смотрели внимательные и совсем не пьяные глаза моих военачальников. Даже из соседней комнаты выглянул Почиталин с младшими твороговыми. И тут «Акела» не должен промахнуться. Замахиваться на Казань сразу или подождать вестей от Хлопуши? Если город и вправду пуст, то…
Я попросил у Ивана карту, начал ее разглядывать.
– Вот что Тимофей Иванович – решился я – Ты бери 1-й оренбургский полк, десять пушек и с князем Уразовым двигайся на Бузулук. И далее на Самару. Иди тишком, рассылай дальние
Дождавшись кивка Подурова, продолжил:
– А мы пойдем к Бугурусланской слободе. А дальше на Бугульму. Ежели там все гладко будет – то пощупаем и Казань за вымя.
Генералы и полковники заулыбались. Салават даже прищелкнул пальцами от удовольствия.
– Бачка-государь! – Юлаев поправил перевязь с саблей – А дозволь голову Кара в меду сохранить, да Катьке послать? Пущай порадуется подарку.
Мужчины засмеялись, Чика без разрешения разлил еще самогону.
– А ну, осади! – я отобрал у полковника штоф, убрал со стола – Знаю вас чертей. Сейчас накидаетесь и забузите. Голову похоронить! – я строго посмотрел на Юлаева – И более так не бедокурить! Не по-христиански сие.
Военачальники согласно вздохнули. Салават лишь пожал плечами – он-то не православный, а отрубать головы врагам ислам башкирам не запрещает.
Дальше в избу начали заходить есаулы с поручениями. Нашлась походная казна Корфа, был взят обоз с припасами. Все это требовало решений. Я давал какие-то приказания и даже наградил грустного Ефимовского золотой шпагой, что Иван нашел в багаже Кара. Бывший граф отказывался, но я прикрикнул на него:
– Николай Арнольдович! Я понимаю, что вы стояли в бою против своих. Но нынче мы все в одной лодке и вы тоже. Так что не стройте из себя оскорбленную девицу. Воевали хорошо, ваша рота была из лучших – я видел. Берите шпагу и гордитесь. Из поротых крестьян – солдат и граждан делаете!
Пока я беседовал с Ефимовским, полковники успели запеть казачью песню. Затянул первым к моему удивлению раскрасневшийся Подуров:
Как на Яике, на родной реке, Собирались в круг все казаченьки.Его зачин разом дружно подхватили. Одноглазый Мясников, широко разевая рот, рявкал своим басом оглушающе. Не утерпел и Почиталин. Он сунул студень на стол, тряхнул чубом и складно вплелся в песню таким высоким, почти женским голосом, что все посмотрели на него удивленно.
Атаман-боец кругу речь держал, Кругу речь держал, сам приказывал: – Вы, казаченьки прирубежные, Вы не кланяйтесь каменной Москве. Каменна Москва Яик выпила, Осетров в реке всех повывела, К нашей волюшке подбирается, Нас в дугу согнуть собирается…Но вот песня закончилась и все набросились на студень.
– А ты, что царь-батюшка не поешь с нами? – поинтересовался все-таки захмелевший Чика.
Слов этой песни я не знал, но и признаваться не хотел. Надо было чем-то отвлечь заинтересовавшихся военачальников.
Я потянул паузу, напряжение росло. А потом внезапно мощно, растягивая слова запел.
Не печалься о сыне, ЗлуюЯ вижу, как у присутствующих округляются глаза, открываются рты. ТАКОГО они еще не слышали.
Бьют свинцовые ливни, Нам пророчат беду, Мы на плечи взвалили И войну и нужду. Что ж, над нашей судьбою неспроста Пламенеет звезда Мы ей жизнью клянемся Навсегда, навсегда. И над степью зловещей Ворон пусть не кружит Мы ведь целую вечность Собираемся житьЯ еще прибавил:
Если снова над миром грянет гром Небо вспыхнет огнем Вы нам только шепните Мы на помощь придем– Любо! – первым среагировал Подуров.
Полковники и генералы повскакали, подхватили: «Любо!!». Лишь князь Уразов смотрел на меня внимательными глазами.
Петербург веселился и пировал. Столичные власти негласным повелением Екатерины всячески старались развлекать народ праздничными гуляньями. Они устраивались на Царицыном лугу и на обширной площади вдоль Адмиралтейства. Балаганы, карусели, катанье с искусственных гор… В торжественные дни гулянья кончались «огненною потехою», то есть фейерверком.
В Летнем саду с двух часов гремела шереметевская роговая музыка. Хор егерей-рожечников в сто человек был одет в красные кафтаны с белыми камзолами и в черные треугольные шляпы с плюмажем из белых перьев. Музыкальные рожки, от маленького до трехаршинного, неприглядные с виду, внутри покрыты лаком и тщательно отделаны. Они издавали нежные, приятные звуки, и хоровое исполнение на них напоминало собою звучание органа. Послушать эту «ангельскую музыку» сходилось множество народа, секрет и особенность которой заключались в том, что каждый рожок, за отсутствием ладов, мог издавать лишь одну определенную ноту: ре или соль; ля или фа-диез. Таким образом, музыкант не тянул мелодию, как это делается при игре на флейте, а, следя за нотами, ждал своего времени, когда ему дунуть в рожок, ни на момент раньше или позже. В этом состояло все искусство, и пьеса напоминала собою музыкальную мозаику, выложенную из отдельных звуков. Рожечники при продаже из одного рабства в другое расценивались дорого: до двух, до трех тысяч за человека, тогда как обычная рабская душа стоила в среднем рублей тридцать.