Начало
Шрифт:
– Еда! – сказал он и, очень осторожно подняв дверь, пошел по пути в столовую.
По пути он не мог видеть портрет, потому что нёс дверь боком, боясь стереть изображение. Войдя в столовую, он осторожно положил дверь на ближайший стол, сел сначала рядом, близко к изображению. Вблизи это было грязное кровавое размазанное пятно, мало напоминающее лицо, а при взгляде чуть издали пятно, непостижимым для Сафа образом, превращалось в портрет. Тогда он встал, поставил дверь вертикально на ближайшую к стене скамейку, облокотив на стену, и стал отходить по проходу спиной вперёд. Он отошёл примерно
Выйдя из оцепенения, он, не отрывая взгляда от поставленной на скамейку теперь ценной для него двери, вышел из столовой, повернул налево и сказал:
– Моя каюта!
По высвеченной дорожке он шёл к себе в каюту, глядя только себе под ноги на светящуюся дорожку. Краем глаза он вдруг справа увидел среди однообразной белизны коридора нечто темное. Остановившись, он увидел медицинский отсек, зияющий пустым дверным проёмом, а чуть левее на полу валялся скомканный, запачканной кровью кусок ткани, в которую он заворачивался. Машинально подняв с пола ткань, Саф продолжил путь в каюту, всё также глядя себе под ноги.
Он вошёл в каюту, поднёс грязный кусок ткани к углублению у шкафа и уже собрался его отпустить в открывшееся отверстие для использованной ткани, как что-то его остановило. Отведя руку от отверстия, он посмотрел внимательно на скомканную ткань – темно коричнево красные пятна крови образовывали причудливые формы. Он положил эту ткань на стол, взял в шкафу новый кусок белой ткани, облачился в неё и надел новые сандалии. Захватив с собой грязную ткань, отправился обратно в столовую. Проходя мимо медицинского отсека по световой дорожке, обратил внимание на грязные пятна крови на полу коридора прямо у дверного проёма – там были нечеткие размазанные следы его ног. Эти следы вновь напомнили ему, как он бился в дверь, хотя в его памяти эти события были несколько туманны и неотчётливы.
Издали дверной проём в столовую сильно бросался в глаза – на фоне белого коридора было черное пятно, которым оканчивался белый свет указательной дорожки. Саф приостановился, отметив необычность этого пейзажа. Также его заинтересовало необычное освещение видимых через проём из коридора рядов столов и скамеек, уходящих во мрак помещения столовой, когда он подошел достаточно близко. Он медленно подходил к проёму, не отрывая взгляда от столов и скамеек, и внимательно смотрел на их тусклые силуэты в свете коридорного освещения.
Поравнявшись со входом в столовую, в ней включился свет и всё стало привычным для его взора. Он вошел, убедился, что дверь с его изображением на месте и расстелил на соседнем столе кусок ткани, испачканный кровью. Пятна на ткани были различные, крупные, мелкие и еле видные, но вместе они составляли сильно заинтересовавшее его изображение. Всматриваясь в эти бесформенные пятна, он видел то горы, то реку, то облака, то звёзды. Он переводил свой взгляд то на дверь, с его портретом, то на ткань. Вставал и ходил кругами вокруг ткани, находя с разного ракурса разные знакомые ему образы в этом пятне. Он придвинул ткань к искорёженной двери и уже видел себя среди бушующего моря или рядом с водопадом.
Действие.
Саф рассматривал дверь и ткань очень долго, меняя их местами, расстилая на полу, отходя в конец зала, и размышляя над всем произошедшим. При этом он был спокоен, но сосредоточенно внимателен. Постепенно он начал испытывать доселе никогда не испытываемое им чувство эстетического удовольствия от увиденного, и это ему понравилось. Это чувство отдаленно напоминало ему чувство гордости за страну, но было иным, особенным, только его собственным, и не зависело от навязанного ему общественного мнения.
Он осознавал, что раньше подобные чувства он не смог бы испытать, потому что просто не смог бы попасть в аналогичную историю – единое информационное пространство отвело бы его от подобного и направило бы на «правильный путь». Он испуганно вдруг понял, что именно общепринятая точка зрения влияли на его прежние чувства, поступки, суждения, что он был лишь словно окно в столовой этого корабля, готовое по первому указанию выдать ему еду, он был просто исполнительным устройством. Но для кого или для чего он прежде жил, исполняя беспрекословно все приказы?
От этой мысли у него похолодела спина, а внутри как будто что-то упало. Он непроизвольно сделал столь глубокий выдох, что в глазах потемнело, затем он сделал такой же глубокий вздох до жжения в груди и огляделся. Весь интерьер столовой, который вызвал не так давно у него приступ не объяснимой горечи и обиды, теперь предстал ему чужим и безразличным. Он опять посмотрел на пятна крови на двери и на ткани, затем на белые безликие стены и на его лице отобразилась скошенная улыбка, а глаза сверкнули зловещим огоньком.
Он подошел к окну выдачи еды
– Еда! – сказал Саф и взял в одну руку миску, а в другую кружку.
В миске была серовато-бежевая каша, в кружке чуть мутноватая светло желтая жидкость. Саф отошел немного в сторону, прищурил глаза и что есть силы швырнул миску с кашей в стену. От резкого движения жидкость из кружки частично пролилась на пол, но, не замечая этого, он смотрел, как миска, ударившись о стену, отлетела в сторону, и звонко стукнувшись о край стола, беззвучно упала на мягкий пол. На месте удара миски по стене стекала каша, резко контрастируя на белом фоне стены. Саф сделал глоток из кружки, а остатки жидкости выплеснул на стену рядом с кашей.
Он смотрел на результат своих действий абсолютно спокойно, со стороны могло показаться, что даже отрешённо, но внутри его шла ожесточённая борьба былого и настоящего. Он категорически не должен был так делать, это противоречило всем общепринятым нормам и правилам из его прошлой жизни, но сейчас он просто не мог так не поступать, отчетливо ощущая потребность разнообразить эту белую монотонность.
– Еда! – произносил он ледяным тоном и доставал из окна выдачи миски с кружками, которые сосредоточенно швырял в разные стороны, наблюдая, как растекается каша и питьё по стенам, по столам, по скамейкам. Миски и кружки были изготовлены из легкого и прочного матового металла, поэтому они не деформировались, а с весёлым разнотонным звоном разлетались по всей столовой.