Нации Революционные и Реакционные
Шрифт:
Результаты этого двадцатилетнего, с позволения сказать интернационалистического воспитания, сказались после начала войны с Германией, очень быстро, а точнее - практически моментально. В результате этого интернационалистического воспитания, русского народа на протяжении предшествующих 24 лет, около двух миллионов бойцов Красной Армии, с с 22 июня по 31 декабря 1941 года, добровольно или после минимального сопротивления сдались немцам в плен, и примерно столько же лиц из числа военнопленных и гражданских лиц, оказавшихся на оккупированной немцами территории, и затем активно сотрудничавших с оккупантами и воевавших на их стороне в 1941 - 1945 годах. Вот, реальные последствия, того насаждения национального нигилизма среди русского народа которым занималась Советская власть с 1917 по 1939 год.
И, так последствия
Как позже описывал сам Эренбург, поводом для статьи "Убей!", написанной и опубликованной в разгар летнего наступления 1942 года немецких войск на Дону, всего за две недели до появления в августе 1942, знаменитого приказа Сталина, получившего известность как "Ни шагу назад!" (Приказ N 227), стали, по словам автора, письма из Германии, обнаруженные убитых солдат вермахта, из которых становится очевидным намерение немцев "превратить наш народ в рабов".
Из этого автор в своей статье "Убей!" сделал следующий вывод: "Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово "немец" для нас самое страшное проклятье. Отныне слово "немец" разряжает ружьё. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьёт твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьёшь немца, немец убьёт тебя. Он возьмёт твоих родных и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоём участке затишье, если ты ждёшь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого - нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай вёрст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца!
– это просит старуха - мать. Убей немца!
– это молит тебя дитя. Убей немца!
– это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!"
В своих послевоенных воспоминаниях Эренбург, появление этой своей статьи объяснял целью развеять существовавшие у значительной части советских солдат иллюзии о том, что, если "рассказать немецким рабочим и крестьянам правду, то они побросают оружие", что "миллионы немецких солдат идут в наступление только потому, что им грозит расстрел".
Более, развернутое объяснение, данное Эренбургом, по поводу цели написания им статьи "Убей!", выглядело следующим образом "В начале войны у наших бойцов не только не было ненависти к врагу, в них жило некоторое уважение к немцам, связанное с преклонением перед внешней культурой. Это тоже было результатом воспитания. Помню тяжелый разговор на переднем крае с артиллеристами. Командир батареи получил приказ открыть огонь по шоссе. Бойцы не двинулись с места. Я вышел из себя, назвал их трусами. Один мне ответил: "Нельзя только и делать, что палить по дороге, а потом отходить, нужно подпустить немцев поближе, попытаться объяснить им, что пора образумиться, восстать против Гитлера, и мы им в этом поможем". Другие сочувственно поддакивали. Молодой и на вид смышленый паренек говорил: "А в кого мы стреляем? В рабочих и крестьян. Они считают, что мы против них, мы им не даем выхода..." Конечно, самым страшным было в те месяцы превосходство немецкой военной техники: красноармейцы с бутылками шли на танки. Но меня не менее страшили благодушие, наивность, растерянность. Я помнил "странную войну" во Франции - торжественные похороны немецкого летчика, рёв громкоговорителей... Война - страшное, ненавистное дело, но не мы её начали, а враг был силён и жесток. Я знал, что мой долг показать подлинное лицо фашистского солдата, который отменной ручкой записывает в красивую тетрадку кровожадный, суеверный вздор о своем расовом превосходстве, вещи бесстыдные, грязные и свирепые, способные смутить любого дикаря. Я должен был предупредить наших бойцов, что тщетно рассчитывать на классовую солидарность немецких рабочих, на то, что у солдат Гитлера заговорит совесть, не время искать в наступающей вражеской армии "добрых немцев", отдавая на смерть наши города и села. Я писал: "Убей немца!""
Однако в этом своём объяснении Эренбург, изрядно лукавит. Эта, его статья - манифест, под названием "Убей!", появилась спустя более года, после начала войны, однако в реальности, для простого русского народа, это осознание национального характера войны между им и народом Германии, войны на уничтожение проигравшего появилось гораздо раньше, чем у тогдашней правящей советской элиты, включая Эренбурга, а именно, где - то в августе - начале сентября 1941 года.
Последствием этого осознания, стал тот факт, что через год после начала Великой Отечественной войны, к 1 августа 1942, в советских лагерях для военнопленных находилось чуть больше одной тысяч немцев.
И, я думаю, что дело было вовсе не в том, что немецкие солдаты в плен не сдавались. Если они не попадали в плен в здоровом состоянии, то должны были массово попадать, будучи ранеными.
Возьмем, к примеру, окружение и последующее уничтожение 6 - 15 декабря 1941 немецкого 34 армейского корпуса под Ельцом. Две его пехотные дивизии были изрядно потрепаны предыдущими боями и, дай бог, чтоб имели несколько больше половины своей штатной численности, то есть 8,5 - 9 тысяч человек каждая. Плюс части корпусного подчинения. Итого не меньше 20 тысяч во всем корпусе.
Допустим, что личный состав корпуса дрался исключительно стойко и в плен здоровыми или легкоранеными не сдавался. При стандартном соотношении убитых и раненых в сражениях Первой и Второй мировых войн, как 1 к 3, это означает, что в случае полного уничтожения корпуса его потери - 5 тысяч убитыми и 15 тысяч ранеными. Это, значит, что немецкие раненые должны составить 15 тысяч пленных. Но, если бы такое количество, тогда, на фоне предшествовавших военных катастроф Красной Армии, было бы взято в плен, то об этом бы минимум месяц трубила вся тогдашняя советская пресса, и эта цифра до сих пор бы гуляла по страницам военно-исторических монографий.
Однако, хотя немецкий 34 армейский корпус был в окружении полностью уничтожен, и этого никто не отрицает, в том числе и западные историки, но, при этом, так же никто и не говорит, сколько же немцев после этого должно было оказаться в советском плену?
Поэтому, здесь, всё очень просто. По всей линии советско-германского фронта, начиная, примерно, с августа - сентября 1941 года, красноармейцы и младшие офицеры в самовольном порядке прекратили брать немцев в плен. И продолжалось это вплоть до капитуляции немецких войск под Сталинградом, когда ощущение, наступающей победы в войне, несколько смягчило настроения рядового и младшего командного состава Красной Армии.
А пытались, защищать немцев попавших в плен от справедливой красноармейской мести, как ни странно именно те, кого немцы после пленения очень быстро расстреливали, а именно - комиссары и политруки. Как ни парадоксально, особенно усердствовали в спасении немцев и обличали русские зверства те комиссары, про которых в немецких листовках писалось: "У жида - политрука морда просит кирпича".
Читал я "политические донесения" подобных "красноармейских воспитателей", датируемые апрелем - маем 1944, когда шли бои по освобождению Севастополя, в которых они постоянно жаловались на тему, типа, что вот, мол красноармейцам Пупкину и Дыркину поручили отконвоировать 40 пленных немцев с передовой в штаб дивизии, а они, мерзавцы такие, доставили к месту назначения всего 15. Кстати, подобные приглушенные завывания о постоянных расстрелах красноармейцами конвоируемых ими немецких пленных имеются и в романах о войне Константина Симонова.
Другой известный в свое время советский поэт, комиссарствовавший в 1942 - 1946 годах, Борис Абрамович Слуцкий, так же заполнял свой военный дневник жалобами на красноармейские зверства в отношении немцев. Такое же лицо комиссарской национальности - Лев Копелев, обличал "русские зверства" в оккупированной Красной Армией восточной части Германии, так громко, что в конце войны угодил за это в лагерь. Откуда ему затем удалось перебраться в шарашку, где он трудился вместе с Солженицыным. При Хрущеве он стал, разумеется, диссидентом, эмигрировал в Германию. Оставил после себя трехтомник мемуаров, кстати, довольно небезынтересных.