Национал-большевизм
Шрифт:
Ему возражали со всех сторон, вскрывали эфемерность его кассандровых прорицаний. Указывали на общеизвестные европейские затруднения, на усиление Советского Союза, ссылались на историю и эволюцию советской дипломатии, на ее «козыри», на исторические примеры и т. д.
Но даже и отступая, он отстреливался по-парфянски:
— Не спорю, идет большая игра. Да, в Кремле не дураки, но ведь и Чемберлэн не дурак. Да, у нас три туза, но у них-то ведь четыре короля! Нет, их шапками не закидаешь!..
К чему приведет столкновение России с Европой и каковы его подлинные основы? — Этой проблемой обозначался более глубокий, далеко за грани «текущего момента» уходящий водораздел между спорящими за вечерними чашками чаю. Недаром вспомнились сороковые
Да, и теперь еще живы споры, описанные в «Былом и думах». Модернизованные, обросшие тысячами новых аргументов, усложнившиеся, утончившиеся, — но в существе, пожалуй, все те же.
Как это у Герцена? — «У нас была одна любовь, но не одинаковая, и мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно».
Конечно, многое теперь стало другим. «Славянофилы» не станут ныне отрицать Петра, государство, право теми словами, которые звучали в кружке Хомякова и Аксаковых. «Западники», в свою очередь, утратили многое от прежнего пафоса, от романтизма «аннибаловых клятв» и упоения первыми вокзалами. Но что-то основное, главное, определяющее — осталось, сохранилось и у тех, и у других доселе.
«Закат Запада» — вот оселок, рубеж, «дом паромщика». У одних — интуиция «русского периода европейской истории». У других — уверенность в жизнеспособности, прочности старой, доброй, великой Европы. «Славянофилы» наших дней совсем не пекутся о славянстве, но особенно настаивают на своеобразии исторических путей и национальной миссии России, во многом являющейся наследницей европейского мира. «Западники» же, напротив, по-прежнему призывают русских учиться у Европы, и теперь доказавшей неизменное свое превосходство перед нами.
— Помилуйте! — каркала наша неистовая Кассандра. — Отбросив фразеологию, скажите, кто реально пока в выигрыше: мы или Европа?.. Наше золото — у них. Наши земли — у них. Наши ценности, включая сюда и вывернутые шубы, — все ушло туда. Мы говорили, они делали. Мы уже года два тщетно целимся в «довоенную норму», — а они шагают себе семимильными сапожищами по «чудесам техники». А мы тут еще чего-то пищим о конце Запада!..
Другие «западники» защищали ту же точку зрения менее экспансивно, более академично. Они доказывали, что ни материально, ни духовно Европа отнюдь не истощается. «Болезнь Европы» — наше воображение или наше самоутешение. Шпенглер — истерический рефлекс германской военной катастрофы, не более. Демократия переживает кризис, но это кризис форм ее, а не существа. Страшные раны войны постепенно заживают. Жив европейский здравый смысл. Живо общеевропейское культурное сознание. Жива европейская культура. По-прежнему мы отстали от Европы. Нам нужно брать с нее пример, а не отворачиваться от нее и тем более не трактовать ее свысока. «Найти себя» мы сможем лишь приобщившись к Европе, лишь осознав себя европейцами. Россия может сказать «свое слово», но для этого ей вовсе не надо ополчаться на Запад, — ей нужно опереться на него, ей нужно исходить из европейской культуры.
«Славянофилы» воспринимают всю нашу эпоху под несоизмеримо иным углом зрения. Они подчеркивают ее глубочайшую «катастрофичность». Они убеждены, что война была не эпизодом, а рубежом, завершением какой-то большой полосы европейской истории. За относительным внешним благополучием современной европейской жизни они вскрывают духовную опустошенность, исчерпанность, бессилие преодолеть старыми средствами растущие неуклонно тенденции разрушения и распада. И в русской революции они приветствуют явственный сигнал некоей радикально, принципиально новой эры в истории человечества.
Культурные традиции «славянофилов» известны. Но попадаются и некоторые индивидуальные симпатии. Один особенно упоен Достоевским, другой исходит от Вл. Соловьева, третий увлекается «евразийскими» перспективами, четвертый опирается
В ряде утверждений «славянофильски» настроенных своих собеседников я встречал много родственного своим собственным думам и переживаниям. Только формулы москвичей сплошь и рядом звучали резче, фанатичнее. Оно и понятно: ведь их авторы заряжены мыслью, не получающей внешнего разряда.
Нередко слышишь беседы и на темы религиозные. Москва, по моим впечатлениям, живет довольно оживленной религиозной жизнью. Насколько она глубока и самодовлеюща, судить не берусь: отзывы на этот счет очень разнообразны и субъективны. Имея государство против себя, нынешняя церковь, разумеется, очень мало похожа на прежнюю. Впрочем, среди священников, как известно, тоже появились коммуноиды: обновленцы, «живоцерковники». В отношениях с активно атеистической властью, судя по общим отзывам, они не сумели соблюсти меры, не ограничились надлежащей лояльностью, а торопливо впали в сугубое коленопреклонение, отдающее фальшью и лицемерием. Они не пользуются авторитетом ни в каких сферах, хотя церковное управление в их руках. Внутри их самих, кажется, идет расслоение. Пишу с чужих слов, ибо лично встретиться ни с одним из представителей обновленческой церкви мне так и не довелось. Зайдя днем в обновленческий Храм Спасителя (20 коп. за вход), узнал из слов почтенной, пожилой привратницы в черном платочке, что службы не собирают молящихся, несмотря на то, что «мы такие же православные, мы обновленцы, а совсем не живая церковь, мы и догматы признаем, и никакой разницы»…
Подчас приспособление приводит к любопытным компромиссам: так, на одной из московских улиц процветает «кооперативная церковь Красный Звон». Знакомый литератор, религиозный человек, говорил мне, что очень любит эту церковь. Вероятно, не всегда и не всякое приспособление одиозно.
Верующие — духовенство и миряне — в огромном большинстве, оставаясь собою, вполне лояльны по отношению к государству. Таковы были и заветы патриарха, ими безгранично чтимого. Они часто повторяют евангельский текст «кесарево кесарю, а Божие Богу». Этим они выгодно отличаются и от «красных» священников, и от заграничных политиканов в рясах. Мне несколько раз приходило в голову, что некоторая ревизия церковной политики советской власти могла бы принести государству и самой власти много реальной пользы. Пережитки плакатного, вульгарного «антирелигиозного» натиска (ср. «Безбожник»), конечно, ничуть не укрепляют атеизма, никого не убеждают и лишь искусственно отталкивают от правительства известные слои населения, оскорбляя религиозное чувство одних и раздражая элементарное культурное сознание других. Власть уже отказалась от «комсомольских рождеств» и других, им подобных, методов хирургии духа, поняв, что они приводят к обратным результатам. Еще несколько разумных шагов в том направлении были бы очень нелишни и принесли бы, думается, благотворные плоды. Это ныне одна из злоб интеллигентского дня. Ну, а в большом историческом и культурно-философском масштабе нужно и тут постичь высший смысл нашего страшного кризиса. Для русского духовного и культурно-национального сознания он — творческое испытание огнем.
Часто слышал в Москве о большом развитии в деревнях сектантства. В некоторых районах укрепляется старообрядчество.
А в интеллигентских кружках там и сям загораются болотные огоньки рафинированной мистики. Говорят об антропософах, теософах, разных формах сомнительного оккультизма. Но все это текуче, гибко, скрытно… Все это за семью замками и печатями… И тонко, очень тонко, и часто рвется… И вновь течет, и вновь огоньки…
Однако, пора кончать. Скоро Чита. Уже появились характерные сопки, покрытые лесом и плешинами… Завтра рано утром граница. «Путешествие из Москвы в Харбин» — на исходе.