Национал-большевизм
Шрифт:
А он ведь именно таков. Сам врач это признал, и фельдшера его повторяют. «Не до жиру, — быть бы живу». Пусть вызволяют хоть румыны, хоть поляки, хоть финны, «хоть сам чорт», — хоть за Бессарабию, хоть за Великую Польшу, за что угодно. Пусть каждая окраина довлеет себе (или соседям). Пусть каждая деревня стоит за себя. Забудем «мистические кремлевские сны», уйдем в свои хаты…
Да не подумают, что я хочу упрекнуть наше нынешнее белое движение в умышленно «бесчестной или преступно легкомысленной» раздаче русских земель, в каких-либо корыстных мотивах «классового» или иного порядка. Вульгарные аргументы «от экономического материализма» мне и здесь, как везде и всегда, органически чужды: — не материя, а дух в
Источник их нового курса — в разочаровании, в потере веры. Потерпев крушение, они решили, что рухнула самая идеология «единой и неделимой»… Ну, если не навсегда, то надолго, — по крайней мере, «на десятилетия». И они уже считаются с этим, как с грустным фактом, они уже духовно согласились с ним. Их разочарование несравненно глубже и страшнее, нежели тех, кто осуществление старой, бесконечно дорогой идеи готовы искать хотя бы в красном империализме, богатом изъянами, но по-прежнему неизменном «в державной широте своих стремлений, в своей напряженной воле к жизни и к власти».
Не знаю, может быть, Врангель окажется прав, и Великая Россия есть ныне уже uberwundene Standpunct, «превзойденная ступень», топтаться на которой бесплодно и старомодно. Но разрешите уж ее приверженцам все-таки остаться на ней до конца. Утратить мужество — все потерять. Ближайшее будущее покажет, кто правильнее оценивает положение. Но приходится признать, что самый факт отпадения русских патриотов в ересь провинциализма есть, несомненно, крупный отрицательный фактор в процессе борьбы за государственное величие и единство страны. Не будь его, перспективы были бы неизмеримо светлее. Тщетно скрывать, что теперь они достаточно омрачились.
Да, дыханием глубокой душевной опустошенности веет с далекого юга. И привычные бодрые слова не заглушают сердечной тоски.
«…Душа озябла… Страшно, когда наступает озноб души…» (Розанов).
Приложение
Адмирал Колчак [94]
Маленький харбинский собор. Тесно, молящихся много. Кругом знакомые омские лица, — случайные листья облетевшего, осыпавшегося дерева… Торжественные напевы панихиды. Ладан, свечи…
94
«Вестник Маньчжурии», 7 марта 1920 года. Не могу не дополнить свои послеомские политические размышления воспоминанием о трагической душе Омска, навсегда отлетевшей от нас.
— Об упокоении души раба Божия новопреставленного воина Александра…
Эпилог. Грустное завершение целого периода истории русской революции, какая-то новая грань, какой-то новый передел…
Душа полна воспоминаниями, впечатлениями такого еще недавнего и такого уже далекого прошлого: — весна, лето, осень…
18 апреля прошлого года. Страстная неделя, великая пятница. Омский большой собор, торжественная служба в присутствии Верховного Правителя. В первый раз вижу его близко, близко. Недавно еще приехал из освобожденной Перми, полный надежд и веры в национальное воскресение, и так естественно, что хочется ближе, лучше всмотреться в него, человека, как бы воплощающего собою эту веру…
«Интересные черты — записываю впечатления у себя в дневнике. — Худой, сухой какой-то, быстрые, черные глаза, черные брови, облик энергичный, резкий, выразительный…
Да, да — именно что-то роковое было в его фигуре, во всем стиле его облика. Это чувствовалось даже и тогда, когда его армия подходила к Самаре и Казани, его министры готовились к управлению во всероссийском масштабе, «демократия» величала его «русским Вашингтоном», а генерал Жанен почтительно приносил ему поздравления и приветы от верных союзников…
Другой момент, следующий этап.
20 июля прошлого года. Гений победы отлетел от нас, мы отступаем, отданы Уфа, Пермь, Екатеринбург… Вместе с делегацией омского «общественного блока» сижу против адмирала в большой столовой домика у Иртыша. Идет оживленная, несколько взволнованная беседа на больные темы дня — о развале на фронте и в тылу, о пороках управления, о безобразиях местных властей, об изъянах снабжения армий, наконец, о союзниках…
Адмирал волнуется, говорит быстро, жестикулирует. Затрагивается модный тогда вопрос о Японии, отмечает наивность тех, кто думает, что стоит только ее «попросить», и она немедленно же пришлет дивизии. Говорит о союзниках вообще:
— Мое мнение, — они не заинтересованы в создании сильной России. Она им не нужна.
И тотчас добавляет:
— Повторяю, таково мое мнение. Но ведь приходится руководствоваться не чувствами, а интересом государства. Разумеется, политика в смысле попыток привлечения помощи союзников будет продолжаться.
Подробно останавливается на вопросе об администрации:
— Скажу вам откровенно, я прямо поражаюсь отсутствию у нас порядочных людей. То же самое у Деникина — я недавно получил от него письмо… То же и у большевиков. Это — общее явление русское: нет людей. Худшие враги правительства — его собственные агенты. У большевиков на это есть чрезвычайка. Но не можем же мы им подражать — мы идем под флагом закона, права… Я фактически могу расстрелять виновного агента власти, но я отдаю его под суд и дело затягивается. Пусть общество поможет. Дайте, дайте мне людей!..
Беседовали долго, и общий стиль его характера, его интеллектуального и морального облика отчетливо запечатлевался в душе. Пусть это лишь «первое впечатление», но часто ведь именно оно наиболее цепко и ярко охватывает главное, основное…
Вечером того же дня я записывал у себя в дневнике:
«Диктатор… Всматривался в него, вслушивался в каждое слово — ведь «живая история»… Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности искусственной или показной. Думается, нет в нем тех отрицательных для человека обыкновенного, но простительных и даже нужных для «диктатора», свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг «цель оправдывает средства» ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он и сознает все его значение. В этом отношении другой герой нашего времени, вождь красной России Ленин — является ему живым и разительным контрастом.
Он говорит о своем бессилии, он излагает свои сомнения, колеблется, словно обращается за советами. Что это? Излишняя искренность «абсолютно честного» человека? Недостаточная напряженность воли?.. Ни того, ни другого свойства не было у Наполеона, нет у Ленина. Дай Бог, чтобы оба эти свойства не помешали их обладателю стать «историческим человеком». Может быть, я ошибаюсь, но не скрою, — не историческим величием, а лишь дыханием исключительной нравственной чистоты веяло от слов верховного правителя и всей его личности. Конечно, трудно судить современникам. Исторических людей создают не только их собственные характеры, но и окружающие обстоятельства. Но боюсь — слишком «честен», слишком «хрупок», слишком «русский интеллигент» адмирал Колчак для «героя истории»…»