Нацистский миф
Шрифт:
Экхарт, Иоганн (Мейстер Экхарт, ок. 1260- ок. 1327) — монах-доминиканец, основоположник немецкого религиозного мистицизма.
Эпигоны, или сцена политики. Послесловие переводчика
Французские философы Ф. Лаку-Лабарт (р. 1940) и Ж.-Л. Нанси (р. 1940) не нуждаются в представлении русскому читателю. Отдельные работы обоих авторов переведены на русский язык и, следует думать, вовлекаются в арсенал современной российской мысли [16] . Не нуждается в пространном представлении и маленькая книга о нацистском мифе, история которой рассказана в авторском предисловии. Здесь вместо представления уместнее было бы, наверное, отыграть иную риторическую фигуру, тем более что на подобную мизансцену имеется косвенное авторское разрешение, каковое можно усмотреть в последней фразе текста, согласно которой «…анализ нацизма никогда не следует понимать на манер обычного судебного дела, это, скорее, всегда какая-то деталь в общей деконструкции истории, откуда мы и происходим».
16
Приведем здесь наиболее значительные публикации: Лаку-Лабарт Ф. Musica ficta. Фигуры Вагнера / Пер. с фр., послесл. и примеч. В.Е. Лапицкого. — СПб.: Аксиома, 1999. Он же. Хайдегтер: поэтика и политика / Пер. с фр. и послесл. Д.В. Новикова // Логос. 1999. № 2. С. 112–144; Он же. То же самое / Пер. с фр. Е. Шматко. Поэтика и политика. — СПб.: Алетейя, 1999. С.5 — 31. Нанси Ж.-Л. Corpus / Сост., общ. ред. и вступ. статья Е. Петровской. — M: Ad Marginem, 1999.
Это косвенное «разрешение» можно было бы подкрепить, с другой стороны, первой фразой из книги Ф. Лаку-Лабарта «Musica ficta», где находится наиболее полное развитие главных мотивов «Нацистского мифа», согласно которой книга состоит из «четырех «сцен»», и все четыре прямо или косвено устроены Вагнеру: две — французскими поэтами (Бодлер, Малларме), две другие — немецкими философами (Хайдеггер, Адорно)». То есть здесь вместо представления вполне уместно провыести своего рода репетицию на той же сцене (философия политики), в той же сценографии (деконструкция истории, то есть «историй», словом, «текстов»), но с другими действующими лицами — того только еще грядущего действа, в котором российской мысли предстоит квитаться со своим прошлым, в том числе «французским».
В подражание (и надо ли напоминать, какую роль играет понятие «историческая имитация» в концепции нацизма, разработанной в трудах Ф. Лаку-Лабарта и Ж.-Л. Нанси?) двум французским философам, устроившим на страницах своей книги настоящую «сцену» всей немецкой мысли, можно было бы попробовать разыграть здесь свою сцену, включив в состав действующих лиц авторов «Нацистского мифа». Впрочем для первого раза и для первой сцены достаточно будет и одного персонажа, некоего общего стиля современного французского мышления, который для начала можно было бы определить словами одного из самых ярких его представителей, высказанными в книге, как нельзя более созвучной обыгрываемому здесь тексту, созвучной по избранной сцене, сценическим находкам и участникам всего действа. Настаивая на том, что «дело» Хайдеггера является преимущественно «французским» делом, поскольку «французы» оказались «во всем этом чувствительнее других», Ж.-Ф. Лиотар бросил мимоходом формулу, которая и будет здесь отправной, правда, в той мере, в какой она может сойти за формулу всей новейшей французской философии, этой «экзистенциально-онтологической мысли, «номадической», поскольку она не имеет места, деконструктивной, поскольку парадоксальной» [17] .
17
Лиотар Ж.-Ф. Хайдеггер и «евреи» / Пер. с фр., послесл. и прим. В.Е. Лапицкого. — СПб.: Аксиома, 2001. С. 15–16.
Чтобы чуточку уточнить несколько расплывчатый образ главного действующего лица, можно напомнить, что сама «сцена», которую французские философы устроили немецкой мысли, вменяя ей причастность к разработке «нацистского мифа» — как в одноименной книге, так и в некоторых других работах — заключает в себе по меньшей мере два типа отношений. С одной стороны, в ней задействованы сугубо аффективные моменты — так говорят, например, о «сцене» между любовниками; с другой — риторические моменты некоей «сценографии», особого рода литературно-философского письма, известного под именем «деконструкции» и подразумевающего прежде всего некую драматизацию рассматриваемого текста посредством обнаружения его отнюдь не самых очевидных скрепов. В самом деле, выступая в роли аналитиков «нацистского мифа», Ф. Лаку-Лабарт и Ж.-Л. Нанси, но также Ж. Деррида или Ж.-Ф. Лиотар, разбирающие «дело» Хайдеггера, творят под бременем этой самой немецкой спекулятивной традиции, с которой без конца сводят счеты: не лишним будет напомнить в этой связи, что Ф.-Л. Лабарт и Ж.-Л. Нанси являются глубочайшими знатоками немецкой культуры, получившими в этом качестве признание и за Рейном. Точнее говоря, они не столько творят под бременем, сколько несут это бремя по доброй воле, с любовью. Можно даже сказать, что они все время беременны этой немецкой мыслью, провозгласившей устами Гегеля ли, Хайдеггера ли конец философии, которой они дают жизнь на французском языке.
Не вдаваясь здесь в экзистенциальные мотивы этого скрещенья двух традиций мысли, заметим, что постоянная среда обитания и работы Ф. Лаку-Лабарта и Ж.-Л. Нанси — Страсбург, где французский язык все время тягается с немецким, где два языка равно (или неравно) родные и равно (или неравно) чужие друг другу и обитателям города — не могли не оставить своего отпечатка на стиле их мышления, отличающемся, с одной стороны, своеобразной пограничностью, конфликтностью, остротой, с другой — своего рода межеумочностью, неуместностью, безместностью, словом, «номадическим» характером.
Не что иное, как острота мышления, усиленная экзистенциальным «номадизмом» и методологическим «деконструктивизмом», предопределяет, судя по всему, очевидную проницательность взгляда авторов «Нацистского мифа» на культурный генезис немецкого национал-социализма или, другими словами, на происхождение «немецкой трагедии» из духа немецкой мысли, точнее, из того горнила немецкого духа, в котором на рубеже XVIII–XIX вв. в Германии сплавлялись филология, философия и поэзия. И в котором, к слову сказать, начиная с первой трети XIX в. черпала свои ресурсы французская мысль, идет ли речь о философии (В. Кузен) или поэзии (С. Малларме), лишенная, по точному наблюдению В.Е. Лапицкого, соответствующей современности философии [18] .
18
См. об этом: Лапицкий В.Е. Так говорил Лиотар // Ж.-Ф. Лиотар. Хайдеггер и «евреи»… С. 166–169.
В плане истории, в том числе истории философии, которого здесь можно коснуться лишь мимоходом, обнаруживается, что некая трепетность французской философии XX в. в ее отношении к немецкой мысли в лице, например, Гегеля, Ницше или Хайдеггера, если взять только поворотные фигуры спекулятивной традиции, предопределялась какой-то особой нехваткой, ведь все-таки нельзя же не принимать во внимание наличия собственной философской традиции в виде, например, картезианства. То есть не хватало чего-то такого, что коренным образом отличало немецкую мысль от французской, чем, возможно, первая была явно сильнее второй или, может быть, чего-то такого, что собственно и составляло силу немецкой мысли и что, по всей видимости, отсутствовало в мысли французской. Что же это могло быть? Грубо говоря, в современной французской философии, то есть философии, современной пореволюционной эпохе Запада, которая, начавшись с Великой французской революции, явно подошла к концу, каковой, как бы ни относиться к «наследию 1789 г. и Просвещения», трудно назвать «великим», скорее уж наоборот, все это время отсутствовала сколько-нибудь глубокая национально-историческая рефлексия.
Уже в наше время, или в «условиях после-современного существования», как можно было бы передать название знаменитой книги Ж.-Ф. Лиотара, заключающей в себе оригинальную историческую концепцию, обессмысленную в расхожих понятиях «постмодерна» и «постмодернизма», видный французский историк П. Нора, размышляя о необходимости нового осмысления «национального фактора» во французской культуре, как нельзя более точно выразил это отличие: «В Германии… носителями национальной идеи являются… философы. Во Франции роль организатора и руководителя национального сознания всегда принадлежала историкам» [19] . Эта жесткая оппозиция, которая только на первый взгляд может показаться слишком категоричной, обнаруживает один из основных исторических мотивов глубокого внимания французской мысли к немецкой спекулятивной традиции. Но, внимая этой традиции, французская философия до поры до времени была в основном восприимчива к ее методам, к путям освоения современной истории, оставаясь, по существу, глухой или по меньшей мере снисходительной к этим призывам об особом предназначении немецкого народа, раздававшимся из уст едва не каждого крупного мыслителя современной Германии.
19
Франция-Память. Тексты П. Нора, М. Озуфа, Ж. де Пюимежа, М. Винока / Пер. с фр. и послесл. Д. Ханаевой. — СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999. С. 5.
Эта глухота или эта снисходительность не могут не показаться странными, особенно если вспомнить о той роли, которую сыграло в подъеме немецкого национализма в конце XVIII в. основополагающее событие современной истории — Французская революция [20] . «Демон немецкого национализма» появился на свет не без деятельного участия «французского империализма», вызванного к жизни Революцией. Другими словами, «нацистский миф» восходит — среди прочих его истоков — к «революционному мифу», укорененному во французском Просвещении, который владел и — в отличие от «нацистского мифа» — продолжает владеть современным сознанием. И в этой связи не может не показаться странным то, что в своем блестящем разборе «нацистского мифа» французские философы почти что (за исключением крайне важной и крайне показательной сноски о Руссо и Терроре) обходят молчанием этот исток немецкого национализма. Можно даже подумать, что напряженное внимание французской философии к немецкой мысли скрывает некий разрыв или даже «травму» французской философской традиции, причиненную собственной историей. Наверное, на эту травму глухо намекает уже цитировавшийся Ж.-Ф. Лиотар, размышляя о том, почему «дело» Хайдеггера является преимущественно «французским» делом, почему «французы» оказались «во всем этом чувствительнее других», «почему именно на Францию легла ответственность за мысль о незапамятном», когда он несколько вынужденно, неохотно ссылается на «некую историю», «отмеченную обезглавливанием короля».
20
См. об этом: Пленков О.Ю. Мифы нации против мифов демократии: Немецкая политическая традиция и нацизм. СПб.: Изд-во РХГИ, 1997. С. 249–257.
Конечно же, «нацистский миф» принадлежит к истории Запада, является, по выражению Ф. Лаку-Лабарта и Ж.-Л. Нанси, его «свершением» или даже, можно добавить, одним из его итогов. К истории Запада принадлежит и «революционный миф», свершения и итоги которого обязывают нас принять участие в «общей деконструкции истории, откуда мы и происходим».