Над Евангелием
Шрифт:
Но он не должен заменять собою все, а должен лишь воспитывать и вводить затем в жизнь Святого Духа, присущую Церкви… И это, конечно, так бы и было, если бы только Церковь в ее вселенском значении была воспитательницей новых народов. Но, к сожалению, воспитание чисто церковное отступило на второй план, в него стали вноситься национальные односторонние черты и чисто внешняя государственная сила
Рим внес во вселенское понимание Церковью Христова откровения свои особенности и, присоединив к ним свою чисто государственную культуру и внешнюю силу, стал в этом одностороннем направлении внешним авторитетом властвовать над подпавшими его влиянию народами. Конечно, этот путь не был путем к свободе жизни Святого Духа, к полному возрождению и перерождению воспитываемых народов, к тому,
Русский народ, восприняв вселенское церковное понимание из рук Византии, избег ее власти, как государства и народности, и развивался более самобытно, хотя медленно, в атмосфере церковных идеалов. Внешний авторитет Церкви, в лице ее представителей в России, не будучи чужим и неприятельски-насильственным, или подавляющим по своей высшей культуре, не был так силен и влиятелен, чтобы дисциплинировать народные массы. Но сам народ, сознавая свою духовную слабость, всегда рвался установить этот авторитет и определить, ограничить им себя извне. Отсюда, с одной стороны, у нас слабость внешней церковной дисциплины, а с другой, — привязанность народа к внешним традициям и установлениям, к букве и обычаям церковным, даже вопреки центральной власти, как у старообрядцев.
России предстоит воспользоваться своим, уготованным Самим Богом, положением в истории воинствующей Церкви на земле. Она должна создать у себя образование, воспитание и формы жизни в строго вселенском церковном духе, во всей высоте и широте христианских идеалов; она должна возделав из себя почву, где благодать Святого Духа нашла бы все удобства, чтобы произрастить роскошный цвет Христовой жизни, свободу святого вдохновения во Христе. Но эта свобода, эта настоящая жизнь во Христе возможна лишь после продолжительной культуры в строго христианском церковном духе. Только после такой школы возможно существование новозаветного народа Божия…
XVI. "Я на то родился, и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это… вышел к иудеям…" Ин.18:37–38
Мне представляется, что голос Христа и голос Пилата прозвучали где-то в двух противоположных мирах и замерли, ни в чем взаимно не соприкоснувшись, не перелетев бездны, которая их разделяла. Христос говорит, что Он пришел указать истину, привести к ней людей, дать им ее почувствовать, и всякий, кто стремится к ней, придет к Нему, ощутит ее и согласится с Ним. А Пилат на это не то скептически восклицает, не то пытливо спрашивает, не то грустно и мечтательно размышляет: "А что такое истина?!.." Христос устремляет свой призыв в сферу бодрой жизни и действительного опыта, возбуждая дух человека к деятельному подвигу: прийти и испытать. Пилат устало направляет свою разочарованную мысль, как притупленную стрелу из ослабленного лука, в пустоту отвлеченного рефлекса, где никакой жизненной цели нет и быть не может. Потому-то на нее и не последовало никакого ответа со стороны Господа.
Теперь часто спрашивают: отчего Христос ограничивается указанием лишь на факты своего пришествия, своего мессианского и божественного достоинства и т. п., а не отвечает на те чисто рассудочные сомнения, которые возникали и возникают по поводу Его в недоверчивой человеческой мысли? Эти сомнения бывают иногда весьма существенными, а между тем в Евангелии они как будто считаются предрешенными. Например, тот же Пилатов вопрос — разве он не важен? Ведь поставленный па метафизическую почву, он совпадает с вопросом, есть ли Бог? и что такое Он? потому что раз есть Бог, значит, есть и истина, и каков Бог, такова и истина. А разве это не коренной вопрос?
Я думаю, что Евангелие молчит в подобных случаях потому же, почему и Господь ничего не ответил Пилату.
У современных скептиков и у Христа мысленные горизонты совершенно противоположны. Там горизонт старческого пустого рефлекса; здесь горизонт молодой, деятельной жизни. Вечерняя заря освещает совсем не то, что восходящее светило, и их лучи нигде не совпадают. Потому-то "важные" вопросы скептиков, подобно тающим в сумерках световым переливам, идут совсем в другую сторону, чем призывающий к дневному труду лучезарный свет Евангелия, и Господь точно их не замечает. И наоборот, Он озаряет ту пробуждающуюся действительность, которой нет уже в пределах власти их погасающих жизненных сил.
Возьмем видоизмененный пилатовский вопрос: есть ли вообще бог и что такое он? Нам представляется, что он своею тяжестью чуть ли не колеблет основы всего мира и всей жизни, а на самом деле это — вопрос отживающей души, вопрос совершенно праздный, выхоленный искусственно-тепличной культурой ума. Если мы им мучаемся, то это показывает только, в какой заколдованный круг отвлечений и призраков мы втянули нашу мысль. Ставит ли жизнь этот вопрос? и возможен ли он в ней? Нет. В то время, как больной ум изощряется в сомнениях, действительность свидетельствует, что у каждого живого человека и в каждом живом народе были и есть свои боги и нераздельная с ними истина, и без бога решительно невозможна и не существует никакая развивающаяся человеческая жизнь. И это без всякого исключения.
В период ослабления жизненных сил образуется привычка к отвлечениям, не имеющим определенного реального содержания. Бог становится лишь самым высшим из таких отвлечений. Это своего рода ярлык, титул, который нужно к кому-нибудь приложить. И однако ум в то же время с тоской замечает, что в черте его кругозора такого предмета как будто уже нет… В молодой жизни ничего подобного не бывает и быть не может. В ней нет условных титулов. В ней все занимает относительное положение по своей действительной силе во взаимной борьбе, и взаимная группировка происходит сама собой. Более значительная сила влияет на жизнь глубже и интенсивнее менее значительных, и дает ей направление, притягивая ее к себе, становясь целью ее движений, являясь ей, как источник истины, как ее бог. И дается ли ей это название, или не дается — все равно: жизнь подчиняется ей, как царствующей в данный момент силе, пока не столкнется с другой силой, которая может ее к себе перетянуть и направить в другую сторону. Тут названия сами собой вытекают из жизни, а не жизнь вызывается названиями, как палочкой волшебника. И как жизнь кипит и меняется, так и названия, даже самые высокие, бегут и клубятся вслед за ней, далекие оттого, чтобы коченеть в холодной атмосфере условных отвлечений и леденить оттуда жизнь.
Посмотрите, как в жизни образуются конкретные религиозные представления. Для дикаря бог то, что оказало на него сильное впечатление, что, по его мнению, повлияло, или может повлиять па его судьбу. Тут могут быть и камень, о который он споткнулся, и бурливый поток, разбивший было его челн, и молния, ослепившая его, и бесчисленное множество всякого рода предметов и явлений природы. Они в данный момент властвуют над душой и жизнью темною впечатлительного человека и становятся для него богами. Тут мысль непосредственно наивна: ты сейчас всецело владеешь мной, я поддаюсь твоему влиянию, преклоняюсь пред тобой, — значит, ты мой владыка, царь, бог, по крайней мере на сей момент. И я думаю, здесь мысль права, потому что она выражает действительный факт, хотя бы и мгновенный.
Возьмем библию и другие памятники религиозных представлений. Мы везде найдем, что каждый народ в своих богах выражает свое ощущение действительной силы определенных явлений, или сторон внешней природы, или собственной души. Боги для них были не почетные титулы неизвестных величин, а лишь названия налицо существующих грозных и могучих влияний. Потому-то народы так воевали из-за своих богов, так верили в победу, подаваемую ими, так жестоко и настойчиво приводили побежденных к подножию своих алтарей. Одни несли с собой богов страшной всесокрушающей силы; другие — производительности и сладострастия, иные — красоты. Аврааму открылся духовный, личный Бог, но и Он был для Авраама вполне реальной силой, повеления которой властно звучали в его духе, и которой он в своей жизни самым делом всецело подчинился.