Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
Они ехали по верхней дороге. В пути после продолжительного молчания Ивга тихо сказала:
— Я тоже никому не расскажу, понял? Вот узнаешь, какие бывают… женщины.
Окраины станицы поднимались купами садов и цветущей акации. По выгону, голубеющему полынью, бродили свиньи, телята, стаи индюков. С песнями возвращались батуринские полольщицы. Они густо сидели на длинном рундуке и пели песни. Лука сидел в передке рядом с Францем. Хмуро ответив на Мишин поклон, старик подозрительно посмотрел на Ивгу и неодобрительно покачал головой.
Миша хотел обогнать Луку,
— Дядька Павло! — заорал обрадованный Миша.
Батурин обернулся, помахал рукой. Тачанка скрылась за поворотом.
— Только Васи нет, — сказала Ивга, — Васи.
И тут мальчик вспомнил, что нет не только Шаховцова, нет и Мостовых. «Может быть, побили», — промелькнула горячая мысль. Сердце тоскливо сжалось. Сегодняшний день, такой безмятежный и радостный, потускнел.
— Я сегодня узнаю, — сказал Миша Ивге, — у дядьки Павла узнаю.
У Батуриных, куда пришел Миша с отцом, собрались друзья Павла, соседи. Павло сидел в горнице, за столом, в расстегнутом бешмете, и внимательно слушал подробный отчет Шульгина.
— Все ясно, Степка, — сказал Батурин. — Выходит, можно бы еще год в бегах быть и хужее бы не было. Так, что ли, Степан?
— Что ты, — Шульгин замялся, смущенный похвалой. — Делал то, что ты мне заказал, своего ума почти что не прикидывал. Я даже приказал писарям дневник вести, все, что за день сделали, чтобы записывали. Во какая тетрадка вышла.
— Почитаем твою тетрадку, — перебил Павло, — а теперь мое слово.
Все ближе придвинулись, а Перфиловна, бросив вязанье, выглянула за дверь, притворила ее. Павло, проследив за действиями матери, усмехнулся.
— Вы, маманя, зря это… То, об чем говорить буду, всем поведаю. — Обратился к Харистову: — Кстати, дедушка, завтра воскресенье, в самый раз после обедни в колокола ударить — на майдан народ покликать.
Пожалели бы колокола. Чисто все побили, — буркнул Лука.
— Побьем — новые отольем, батя.
— Вы отольете, — Лука сердито отмахнулся, — знаем вас. Старое доколотите, доломаете, а там жди у вашего брата…
Павло снисходительно оглядел отца, ничего ему не ответил.
— Прежде всего, — сказал он, — по приезде в Ка-теринодар-город сходили мы в баню, попарились. После предоставили каждому делегату личные койки с миткалевыми простынями в самой наилучшей гостинице. Пошли на съезд. Сперва обсуждали дела гуртом, а потом разбили нас по комиссиям. И было все без особенных происшествий, не считая пустяковых свар промежду отделами — аль за землю, аль за табаки и рыбные воды. Вдруг откуда ни возьмись подкатил до города знакомый нам всем Лаврентий Корнилов со своим офицерским войском. Вот тут пришлось попотеть. Заседаем и стреляем. Стреляем и заседаем. С неделю канителились, кто кого одюжит — або он нас, або мы его. И одюжи-ли мы, а самого Корнилова насмерть пометили.
— Убили? — охнул Лука, не ожидавший такого конца.
Павло притворно вздохнул.
— Убили, батя. Вышибли у него скипетр под Кате-ринодаром-городом.
— А войско? — спросил Буревой.
— Смотря чье. Наше на гармошках играет, радуется, а кадетское войско увел генерал Деникин в Сальские степи.
— А Сенька где? — неожиданно вмешался Миша.
Павло прикрыл лоб ладонью, словно козырьком, поглядел в его сторону.
— Ага. Вы тоже здесь, товарищ урядник. Сенька жив-здоров, кланяться велел. Делов у него теперь куча. По всему городу на Баварце гоняет вместе с Василием Шаховцовым. — И обратился ко всем — Васька-то с отличием. На самого Корнилова снаряд положил.
— Неужели Васька? — удивленно переспросил Лука.
— Он, батя, он. Такой слух прошел. Может, и брехня святая, бо снаряды не меченые. Но ежели народ задымил, где-сь занялось.
— Чего-то съездом решили? — перебил Буревой, закуривая и оправляя усы. — Полезные дела для казаче-ства аль еще одну бечевку намыливают?
Батурин внимательно оглядел сурового Буревого, нахмурился.
— Не знаю, как для казачества, — строго отвечал Батурин, — но для всех станишников дела решали полезные. Кое-кто хотел самоотделения, вот съезд и решил сделать из Кубани республику, прирезав до нес весь берег черноморский от Тамани и почти до самой Грузии; во-вторых, подняли руки мы за мирный договор с германцем и австрийцем, тот договор, что подписан был в Брест-Литовском городе.
Лука возмущенно подпрыгнул на лавке.
— Мирный? Какой же это мир, раз немцы по всей Украйне ползут? Где ж он, договор, а?
— А ты откуда знаешь, батя? — спросил Павло. — Сорока на хвосте принесла?
— У этой сороки две ноги и гурт ребятишек. Беженец идет с Украйны. По железным путям едут, на баркасах плывут через Азовское море, с Крыма через Керчь.
Лука покрутил головой и расстегнул ворот на вспотевшей шее. Павло помолчал, потом тронул отца за плечо.
— Что немец идет — известно, — сказал Павло, — на Украйне тоже не без Гурдаев.
— Чего Никиту Севастьяновича трепать.
— На свои земли пустили украинские Никиты Севастьяновичи, вот почему и говорю, — вразумительно заметил Павло, не желавший ссориться с отцом в присутствии посторонних.
— Какое тебе дело до чужих земель?
— А я про что, батя? Я тоже про то самое. Пущай их земли травят. Нам печали от того мало. Мир, в Брест-Литовском подписанный, имеет силу на всю Россию, а стало быть, и на нашу область. Мы от Украйны водой отгорожены. Море переплыть тяжело.
— А по сухим путям? — вставил Буревой.
— А по сухим путям одни ворота — Дон. На тех воротах стоит войско Донское. Не допустят донцы никого ни до себя, ни до нас.
— Что-сь нема надежды на донцов, на чубатых картузников, — хмуро сказал Буревой, — любители они только до баб, до водки и до всякой смути липучие. Реияхи… Не любители они драться…
— Это ты зря, — перебил Буревого Огийченко, — войско Донское Кубанскому не уступит. Аль не видал ты их работу на фронте. А что охотники они до баб да до водки, так кубанцы тоже охулки в этом деле на руку не положат. Сдается мне, не положат. Как вы, дедушка Харистов?