Над Кубанью. Книга третья

Первенцев Аркадий Алексеевич

Гурдай остановил на казаке невидящий взгляд помутневших глаз.

— Поедем, я хочу сам посмотреть.

— Чего там смотреть, ваше превосходительство. Покойник и покойник.

— Нет, я хочу посмотреть, Алексей Иванович был мой хороший знакомый.

Породистые гнедые лошади собственной конюшни легко несли коляску генерала, шуршавшую по мостовой шинами из красной резины. Крыши домов, вялые листья деревьев повлажнели от хилого ночного дождика. На небе из-за Кубани выкарабкивались сизые тучки. Начиная от городского сада, конечной остановки трамвая, кучками шли люди, опасливо обсуждая события. Люди вливались на Крепостную площадь и, надолго задерживаясь здесь, запружали ее. Площадь была окружена старинными зданиями с толстыми каменными стенами, вымазанными облинявшей известью. Отсюда было видно предгорье и желтое полукружье Кубани,

подрезавшей обширную луговину, несмотря на осень, покрытую свежим зеленым ковром. Патрулирующие по площади казаки словно плавали в пестром цветении платков, картузов и суконных шапок. Заметив коляску, казаки грудью своих коней раздвинули толпу. Генерал кивкам головы поблагодарил казаков и пошел к тому месту, где особенно уплотнилась толпа.

Неподалеку от маленькой и такой же старой, как крепость, церквенки, в которой читались уставные молитвы многих присяг кордонного казачества, стояла виселица — два столба с перекладиной. Кулабухов висел на высоте аршина от земли, без оружия и шапки, натянув, как тетиву, веревку, выплетенную из манильского шпагата, который обычно употребляли земледельцы для сноповязалок. На нем были серая черкеска и черный бешмет, обтянувшие его тонкое длинное тело. Ни пояса, ни оружия не было, но черкеска была застегнута наглухо.

На груди, по обычаю того времени, висела дощечка с надписью: «За измену России и кубанскому казачеству».

Гурдай видел наклоненную голову, высунутый язык, прихваченный белыми зубами, темный чуб, упавший на липкий и бледный лоб, врозь расставленные носки азиатских сапог. Гурдая толкали, но он не обращал внимания и, несмотря на подкатившую тошноту, не мог оторваться, не мог отвести глаз от казненного. Поднял внезапно ослабевшую руку, снял папаху, ветерок пробежал по его полуоблысевшей голове, и только тогда он опустил глаза. Буревой исподволь наблюдал за генералом и по-своему пожалел его.

— Помню, в Жилейской Покровский Лучку повесил, — со вздохом сказал Буревой, — повесил в одних исподниках. А тут по-благородному, в одежде. И как она жизнь устроена несправедливо, ваше превосходительство.

— Почему? — бездумно спросил Гурдай.

— Да как же. Вот хотя взять Кулабуха. С небольшого попика до какого чина, до какого почета долез, мало того — в Париж ездил, во Францию, шутка сказать, куда достиг. А вот все едино завис, как и Лучка. Вот тебе жизнь, ядри ее на качан…

В этот же день Врангель прибыл из Кисловодска. Оставив специальный поезд на главном вокзале, сопровождаемый пышной свитой, верховный руководитель кубанской операции явился на заседание рады, собранное по его телеграфному предупреждению. Напуганные возможностью дальнейших репрессий, члены рады собрались на заседание, которое проходило при закрытых дверях, под усиленной охраной юнкеров, со знойным любопытством молодых головорезов ожидавших новых интересных событий.

Врангель поднялся на трибуну при общем напряженном молчании. Не было тех истерических оваций, которыми приветствовали его в период первых сокрушительных операций. Тогда они — Врангель, Покровский, Эрдели, Шкуро, командиры кубанских частей приезжали с фронтов, приподнятые славой первых побед, и рада била им челом, так как только что познала силу регулярной армии, обеспечивавшей ей власть и привилегии. Потом прошел медовый месяц этих отношений, расширялась территория, отодвигалась непосредственная опасность, наступала пора внутренней борьбы и интриг.

Врангель стоял перед поверженной им радой и чувствовал себя представителем той высшей породы людей, которые призваны сломить сопротивление «туземцев» и властвовать над ними. Он стоял, выхоленный и тонкий, чуть-чуть ссутулившийся от своего высокого роста, и на его бледном, немного тронутом загаром лице пробежала и потухла пренебрежительно злая улыбка.

— Сегодня мне наконец удалось исполнить давнишнее свое желание довести до сведения Краевой рады голос моей армии, — сказал Врангель, — я уверен, что Краевая рада — как истая представительница родной Кубани — поймет нужды армии и, как заботливая мать, поможет ей. Здесь произошли события, которые способны повергнуть в уныние даже весьма жизнерадостных людей. Но что поделаешь, к сожалению, не от меня зависело, что голос армии не мог дойти до вас. Нашлись люди, которым это было на руку. В то время как вверенные мне кубанские корпуса беззаветно храбро дрались на Волге во имя иашей общей идеи, Законодательная рада сводила личные счеты с командованием, не отпуская Кавказской армии продовольствие и фураж. В августе месяце этого года я лично был вынужден выехать в Екатерино-дар, чтобы подтолкнуть лиц, срывающих дело снабжения фронта. Эти лица знали, что казаки — и кубанцы и терцы — голодали, не хватало даже кукурузного и ячменного хлеба, кони дохли, и в то же время на Кубани закрома ломились от пшеницы. Законодательная рада не довольствовалась кровью людей, представителями коих она себя считала. От нас требовали еще денег в оплату фуража и хлеба. Денег армия не имела, и базисные магазины фронта были пусты. Это была сознательная политика: погубить действующие на фронте соединения, породить недовольство казаков командованием, сорвать боевые операции. После выяснилось, что эти лица при вашем попустительстве готовили отторжение кубанских корпусов, то есть прямую измену. Сейчас тех, кто позорил Кубань, отрекся от общей матери России, — здесь нет. Мы воссоздаем Россию ценой великой крови Кубани. И суровый приговор вынесем тем, кто своими делами чернил эту идею… Я глубоко преклоняюсь перед широкой областной автономией и правами казачества. Никогда я не позволю посягнуть на эти права, но я обязан спасти армию. И я просил генерала Покровского изъять тех, кто губит наше великое дело, и он сделал это с твердостью солдата. Теперь главное командование должно быть уверено в твердой и устойчивой власти на Кубани. Лишь тогда командование может надеяться на помощь, если правительство будет иметь возможность пользоваться всей полнотой своей власти и будет ответственно лишь перед вами, господа члены Краевой рады, перед истинным хозяином земли Кубанской. Законодательная рада должна быть упразднена, о чем персонально успел позаботиться генерал Покровский. Вновь избранное правительство и атаман должны найти общий язык с командованием армии, и только тогда на Кубани воцарятся мир и спокойствие…

Врангель небрежно выслушал выступление сотника Дмитрия Филимонова, просившего сохранить жизнь арестованным членам Законодательной рады.

— Я подумаю, — сказал он на прощанье, — подумаю. Какое-либо решение можно вынести только при ознакомлении с материалами следствия. Кстати, я ожидаю сегодня между десятью и одиннадцатью часами ваших представителей, с которыми мы обсудим предварительные наметки конституционных изменений…

…Делегация, прибывшая к Врангелю на вокзал Екатеринодар-I, в его личный поезд, состояла опять-таки из тех, кого по списку Покровского готовили к смене правительства. В вазах на небольших столиках салон-вагона лежали фрукты, но никто их не трогал. Переговаривались шепотом.

Врангель вышел одетый в белую, тонкого сукна черкеску, ловко обтягивающую его стройную, высокую фигуру. У правого плеча тяжелыми серебристыми жгутами лежали аксельбанты. На левой стороне груди, над газырями — Георгиевский крест и на шее — Владимир с мечами. Тонкое и подвижное лицо Врангеля загорело и обветрилось. Он пожал руки только Скобцову и генералу Успенскому, остальным кивнул. Все сразу почувствовали в нем хозяина, у которого не так уж много времени на излишние любезности и улыбки. Предложив делегатам проект конституции, написанный крупным почерком, почти без помарок, он, не извинившись, вышел к прямому проводу для переговоров со ставкой. Вернувшись, Врангель принял от генерала Успенского проект конституции, положил его перед собой, разгладил завернувшийся уголок.

— Ознакомились? — спросил он, посматривая на часы.

В салон вошел подвыпивший Покровский и вслед за ним Гурдай. Покровский взял два апельсина, быстро их очистил, положил на ладонь.

— Угощайтесь, господа, — предложил он, не сходя с места.

Гости вставали, покорно подходили к нему, брали только по одной дольке и молча возвращались на свои места. В этой молчаливой покорности Покровский почувствовал страх перед ним и некоторую демонстрацию протеста.

— Прошу не стесняться, — разрешительно сказал он, подморгнув Врангелю, — я здесь только гость.

Врангель, не менее остальных почувствовавший бестактность Покровского, сухо оглядел его и продолжил беседу.

— Итак, сколько времени вам понадобится, чтобы провести через раду новые конституционные изменения?

Скобцов, прочимый на пост председателя, а следовательно, ответственный за выполнение воли командования, пошушукался с соседями.

— Я жду. — В голосе Врангеля почувствовалась сдерживаемая резкость.

— Около недели, — ответил Скобцов, — но предварительно надо освободить арестованных.