Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
— Помню, помню, — обрадованно повторил генерал, — отлично джигитовал. Кто бы мог предполагать…
К автомобилю протолкнулся Лука Батурин. Он был без шапки, в разорванной шубе, в грязи и паутине.
— Ты чего такой? а? — удивился Гурдай.
Лука привалился к генералу.
— Ваше прев… Никита Севастьянович, не давайте приказ…
— Какой приказ? — спросил Гурдай, сжимая тяжелую руку старика и отклоняясь.
— Палить мой двор. За Павла палить… Он виноватый, а двор при чем? Надорвался было, имущество вытягивал.
Гурдай отстранил старика,
— Ладно. На глаза ему не попадись.
— Накличешь беду, — хрипнул Велигура, — Нет твоего дома в списке.
Врангель приказал ехать дальше. Со стороны Кубани слышалась пулеметная стрельба. Очереди вспыхивали залпами. Автомобиль водило из стороны в сторону. На стекло долетали брызги. Врангель запахнул полы мохнатой кабардинской бурки. Он, нахохлившись, сидел впереди, в высокой белой папахе, с квадратными плечами бурки. Когда он с гордым пренебрежением повернул голову, сразу напомнил хищную птицу, высматривающую добычу с высокой степной могилы.
— Вот до чего довели население вы, господа члены краевого правительства.
— Почему мы? — смущенно вымолвил Гурдай. — Почему, Петр Николаевич?
— Распустили, население, распустили. Бунтовщики вывели у меня из строя больше полусотни отличнейших офицеров. Больше полусотни! Только подумать. А когда Покровский повесил одного, этого болтуна и демагога Кулабухова, сколько обид. Сколько обид! Дикари!
Автомобиль скатился к Саломахе. На мосту вверх колесами валялась повозка, и возле нее — трое убитых и уже раздетых до белья.
— Вы уезжаете, ваше высокопревосходительство? — спросил Гурдай.
— Да.
— Рекомендуете взять заложников? Эта станица, станица, где я, к сожалению, рожден, издавна большевистски настроена. Особенно — иногородние, но также и казаки. Возьмите того же Батурина, Мостового…
— Мостового! — удивленно воскликнул Врангель. — Я и генерал Улагай хорошо запомнили эту фамилию. Бои под Котлубанью, под Царицыном! Упорные бои. Против четвертой кубанской дивизии дрался какой-то Мостовой.
— Это он, он, ваше высокопревосходительство, — вмешался Велигура. — Егор Мостовой. Он тут всю станицу перевернул.
Врангель замолчал. Подъезжали к правлению.
— Как же — заложников? — снова напомнил Гурдай.
— Заложники ценны, когда они представляют почетные и состоятельные фамилии. Здесь же?! — Врангель обернулся. — Вам, Никита Севастьянович, известно понятие — гуманизм уничтожения?
— Я догадываюсь, Петр Николаевич.
— Примените. Это сейчас важно, очень важно. Укрепление тыла. Всякие подозрительные должны быть повешены. Подъявший меч…
ГЛАВА IX
Генеральное наступление Красной Армии началось. Во второй половине октября 1919 года, после ожесточенного сопротивления, Деникин был разбит в решающих боях под Орлом и у Воронежа. Деникинцы начали поспешное отступление к югу. Стало ясно, что над Добровольческой армией нависла катастрофа и теперь ей не избежать окончательного разгрома.
В один из этих дней к Ростову, с зашторенными окнами, чтобы не обнаружить себя противнику, катился поезд — ставка Добровольческой армии.
В купе дежурных, опустив голову, дремали текинец и чернобородый арсаринец. Они были уже произведены, и их офицерские погоны успели вылинять от солнца и обтрепаться от походных ремней. На френчах — ордена «Ледяного похода» и кресты «Спасения Кубани». Эти двое были последними из когда-то многочисленного конвоя Корнилова. Они дрались под его командованием на германском фронте, пришли в Быхов, выручили его, оттуда скакали по лесам и болотам Черниговщины, выводя своего господина для новых мятежей.
Они охраняли его жизнь в степях Донщины, Ставрополыцины, Кубани и, когда труп «эрбет генерала» лег над прикубанскими ярами, они смахнули со своих ресниц скупые слезы жестоких воинов. Деникин держал возле себя этих ветеранов и суеверно боялся их потерять.
Потрескивая, сгорела свеча, заливая жиром бронзовую подставку подсвечника. Арсаринец поднял голову. Его черная борода поседела, набухшие и покрасневшие веки выдавали длительную бессонницу. Он посмотрел на ручные золотые часы, подтолкнул друга, и они совершили вечерний намаз по всем правилам шариата. Колеса, стучали, вагон колыхался, и поднятые руки текинцев подрагивали. Потом арсаринец на цыпочках подошел к двери, приоткрыл ее.
— Яман кысмат [9] ,— прошептал он, — бийсан энерал.
Деникин поднял штору и, стоя у окна, тихо барабанил по стеклу. Мимо мелькали снежные поля, узкие столбы телеграфа, серые разоренные деревеньки. В салоне пахло стеарином, старым красным деревом, дорогим табаком. Подошел Романовский, как обычно спокойный и подтянутый.
— Иван Павлович, — обратился к нему главнокомандующий. Начальник штаба видел серые оплывы щек и короткую пушистую седину. — Ваш доклад глубоко взволновал меня. Наши части окончательно деморализованы. Не верят… не верят нам. В тот момент, когда полки большевиков полны мужества и отваги, наши некогда прекрасные соединения зачастую оставляют без боя поля сражений. Армия разбита, бежит… И те арьергардные бои, которые беззаветно храбро ведут некоторые части, уже не могут предотвратить окончательного разгрома…
9
Плохая судьба.
Романовский развел руками.
— Кто бы мог подумать, Антон Иванович. Большевики, а так дерутся. Удивительно.
— Ничего удивительного, Иван Павлович, — раздельно произнес Деникин, — русские люди… Как тяжело повторять слова, сказанные покойным Корниловым во время екатеринодарского безуспешного штурма.
Он машинально протер запотевшее стекло.
— Может быть, опустим штору, Антон Иванович? — спросил Романовский.
— Зачем? — не оглядываясь, сказал Деникин. — Боитесь разъездов этого, как его, Буденного?