Над кукушкиным гнездом (др. перевод)
Шрифт:
Вот сейчас она включила туманную машину и нагнала столько, что я ничего не вижу, кроме ее лица, и нагоняет все гуще и гуще, и становится так же безнадежно и мертво, как минуту назад было радостно – когда она дернула головой, – еще безнадежней, чем было до того, потому что теперь я знаю: с ней и с ее Комбинатом не сладить. И Макмерфи не сладит, так же как я. Никто не сладит. И чем больше я думаю о том, что с ними не сладить, тем быстрее наплывает туман.
А я рад, когда он становится таким густым, что ты исчезаешь в нем, – тут можно больше не сопротивляться, и опять тебе
В дневной комнате играют в «монополию». Играют третий день, повсюду дома и гостиницы, два стола составлены вместе, чтобы поместились все карточки и пачки игральных денег. Макмерфи уговорил их, что для интереса нужно платить по центу за каждый игральный доллар, взятый из банка; коробка «монополии» полна мелочи.
– Тебе бросать, Чесвик.
– Одну минутку, пока он не бросил. Чтобы купить гостиницы, мне что нужно?
– Тебе нужно, Мартини, по четыре дома на всех участках одного цвета. Ну, поехали, черт возьми.
– Одну минутку.
На той стороне стола запорхали деньги – красные, зеленые и желтые бумажки летают туда и сюда.
– Ты покупаешь гостиницу или Новый год празднуешь, черт возьми?
– Чесвик, бросай косточки.
– Два очка! Ого, Чесвикуля, куда же ты попал? Случайно не на мою улицу Марвин Гарденс? Не должен ли ты мне за это… так, смотрим… триста пятьдесят долларов?
– Тьфу ты.
– А это что за штуки? Подожди минутку. Что это за штуки по всей доске?
– Мартини, ты уже два дня видишь эти штуки по всей доске. Неудивительно, что я горю. Макмерфи, не понимаю, как ты можешь сосредоточиться, когда рядом сидит Мартини и галлюцинирует по десять кадров в минуту.
– Чесвик, ты не беспокойся за Мартини. У него дела в порядке. Ты выкладывай-ка три с половиной сотни, а Мартини как-нибудь сам управится; разве мы не берем с него арендную плату, когда его «штука» попадает на нашу землю?
– Погодите минуту. Очень уж их много.
– Это ничего, Март. Только сообщай нам, на чей участок они попали. Чесвик, кости еще у тебя. Ты выбросил пару, бросай еще раз. Молодец. Ух! Целых шесть.
– Попадаю на… Случай: «Вы избраны председателем совета; уплатите каждому игроку…» Тьфу ты, черт возьми!
– Чья это гостиница на Редингской железной дороге?
– Друг мой, нетрудно видеть, что это не гостиница; это депо.
– Нет, погодите минуту…
Макмерфи обходит край стола, передвигает карточки, перекладывает деньги, ставит поровнее свои гостиницы. Из-под отворота шапки у него торчит стодолларовая бумажка; дуром взял, говорит он про нее.
– Сканлон, по-моему, твоя очередь.
– Дай кости. В куски разнесу вашу доску. Ну, поехали. Так… на одиннадцать продвинуться – переставьте меня, Мартини.
– Сейчас.
– Да не эту, черт ненормальный; это не фигурка моя, это мой дом.
– Тот же цвет.
– Что этот домик делает в Электрической компании?
– Это электростанция.
– Мартини, ты не кости в кулаке трясешь…
– Отстань от него, какая разница.
– Это же два дома!
– Фью. Мартини переехал на целых… дайте счесть… на целых девятнадцать.
– А? Да вот она.
– Она была у него во рту, Макмерфи. Великолепно. Это – два шага по второму и третьему коренным зубам, четыре шага по доске, и ты попадаешь… на Балтик-авеню, Мартини. На свой единственный участок. До какой же степени может везти человеку, друзья? Мартини играет третий день и практически каждый раз попадает на свою землю.
– Заткнись и бросай, Хардинг. Твоя очередь.
Хардинг берет кости длинными пальцами и большим ощупывает грани, как слепой. Пальцы того же цвета, что и кости, кажется, он сам их вырезал другой рукой. Встряхивает кости, они стучат у него в кулаке. Катятся, замирают прямо перед Макмерфи.
– Фью. Пять, шесть, семь. Не повезло, браток. Опять угодил в мои громадные владения. Ты должен мне… ага, отделаешься двумя сотнями.
– Жалко.
Игра идет, идет под стук костей и шелест игральных денег.
Бывает, подолгу – по три дня, года – не видишь ничего, догадываешься, где ты, только по голосу репродуктора над головой, как по колокольному бую в тумане. Когда развиднеется, люди ходят вокруг спокойно, словно даже дымки в воздухе нет. Наверное, туман как-то действует на их память, а на мою не действует.
Даже Макмерфи, по-моему, не понимает, что его туманят. А если и замечает, то не показывает своего беспокойства. Старается никогда не показывать своего беспокойства персоналу; знает, что если кто-то хочет тебя прижать, то сильнее всего ты досадишь ему, если сделаешь вид, будто он тебя совсем не беспокоит.
Что бы ни сказали ему сестры и санитары, какую бы ни сделали гадость, он ведет себя с ними воспитанно. Случается, какое-нибудь дурацкое правило разозлит его, но тогда он разговаривает еще вежливее и почтительнее, покуда злость не сойдет и сам не почувствует, до чего это все смешно – правила, неодобрительные взгляды, с которыми эти правила навязываются, манера разговаривать с тобой, словно ты какой-нибудь трехлетний ребенок, – а когда почувствует, до чего это смешно, начинает смеяться – и бесит их ужасно. Макмерфи думает, что он в безопасности, пока способен смеяться, – и до сих пор у него это получалось. Только один раз он не совладал с собой и показал, что злится – но не из-за санитаров, не из-за старшей сестры, не из-за того, что они сделали, а из-за больных, из-за того, чего они не сделали.
Это произошло на групповом собрании. Он обозлился на больных за то, что они повели себя чересчур осторожно – перетрухнули, он сказал. Он принимал у них ставки на финальные матчи чемпионата по бейсболу, которые начинались в пятницу. И думал, что будем смотреть их по телевизору, хотя передавали их не в то время, когда разрешено смотреть телевизор. За несколько дней на собрании он спрашивает, можно ли нам заняться уборкой вечером, в телевизионное время, а днем посмотреть игры. Сестра говорит «нет», как он примерно и ожидал. Она говорит ему, что распорядок составили, исходя из тонких соображений, и эта перестановка приведет к хаосу.