Над Курской дугой
Шрифт:
— А что толку? Ночь темная, прожекторов нет…
— Полетим наудачу! — подхватил младший лейтенант Мелашенко. — Я тоже когда-то летал ночью.
Командир полка разрешил.
Снегу еще не было, и земля, как только я оказался в воздухе, растворилась во тьме. Ярким заревом пожаров и вспышками разрывов обозначился Торопец — единственный световой ориентир в ночи. Через пять минут я был над городом. Внизу бушевал пожар, метались языки пламени. На станции стояли железнодорожные эшелоны. Среди вагонов то и дело взметывались к небу огненные султаны. Пламя освещало разбитый город. Один длинный эшелон, оказавшийся, видно, в тупике, был еще целехоньким. Рядом, словно скирды хлеба, лежало какое-то имущество. Невдалеке виднелись баки горючего.
Понимая,
Не пойму, что произошло. Двигаю ручкой, ножными педалями — все как будто исправно. Вглядываюсь в приборы — стрелки страшно лихорадит. Уж жив ли я? Не в бреду ли? И снова вспыхнул свет. Ах, вот в чем дело! Стремясь забраться выше, чтобы на световом экране обнаружить врага, я вскочил в густую облачность и теперь неожиданно вывалился из нее. Чего испугался? Облаков. Да, не зря говорят: «Ночью все кошки серы».
Вновь набираю высоту и смотрю вниз. На фоне пожаров хорошо просматривается воздушное пространство. Пусто вокруг. Зенитки уже не стреляют: очевидно, в Торопец сообщили, что над городом летают наши истребители. Разрывов на земле нет. Значит, отбомбились. Подо мной мчится силуэт самолета. Кидаюсь на него. Теперь хорошо заметен наш И-16. Архип Мелашенко, очевидно, так же носится над городом, как и я, отыскивая бомбардировщики. Пролетав еще минут пять и никого не встретив, я взял курс на свой аэродром.
Перед вылетом командир полка обещал обеспечить посадку прожектором, но пока ничего не видно, вокруг сплошной мрак. Закрадывается сомнение. Здесь, в лесном районе, посадка без подсвета исключена и, может быть, придется прыгать на парашюте. Заныло в спине. Хотя поврежденный на Халхин-Голе позвоночник теперь беспокоит редко, но предупреждение врача о том, что прыгать мне нельзя, сверлит мозг. Темная ночь кажется какой-то бездонной, могильной и очень черной.
Часы показывают тридцать пять минут полета. В воздухе можно находиться еще не больше десяти — пятнадцати минут. Если не будет прожекторов, нужно твердо решить: прыгать или любой ценой сесть. Всматриваюсь по курсу. Там какой-то просвет. Подлетаю ближе. Аэродром освещен, и в расстилающемся по земле сине-матовом луче виден садящийся самолет. Боль в спине сразу утихла. Вспомнил слова Петрунина об Осмакове: «Он хороший организатор».
В эскадрилью влилось семь молодых летчиков. Шесть из них около года работали инструкторами в военном училище. Летали неплохо. Но техника пилотирования еще очень школьная, заученно одинаковая. Не чувствуется того летного мастерства, по которому сразу узнается характер летчика, его собственное «я». Зрелый летчик, как хороший писатель, имеет свой почерк, свою манеру поведения в воздухе. Однообразие школьных полетов задержало развитие новичков, помешало проявлению индивидуальных качеств. Кроме того, в школах в ту пору не отрабатывались такие элементы пилотирования, как стремительные перевороты из любого положения, длительное пикирование и штопорение, пилотаж на низкой высоте и другие приемы, требующие от летчика воли, точного расчета. Словом, наше пополнение надо было еще доучивать, а главное — прививать ему чувство самостоятельности в полете.
Обстановка не позволяла полностью переключиться на учебные полеты. 19 ноября 1942 года началось контрнаступление на Волге. Вслед за этим Калининский фронт на своем правом крыле тоже начал операцию по освобождению Великих Лук. Шли крупные воздушные бои. И все же нашу эскадрилью боевой работой не перегружали. Нам предоставили немало времени для ввода в строй новичков.
…Три сержанта, выполнив полеты по кругу и в зону, сели. Первым пришел на доклад Саша Выборнов. Небольшой, с задорными, пытливыми глазами, он звонким, чистым голосом одним духом выпалил все, что положено доложить о своем полете. Командир эскадрильи капитан Иваненков, недавно прибывший из госпиталя, не без восхищения отозвался:
— Молодец! Взлет и посадка отличные.
От похвалы Саша весь засиял (в двадцать один год трудно скрыть радость).
— А пилотаж? — поинтересовался Выборнов.
— Я не видел. Он наблюдал, — Иван Алексеевич посмотрел на меня: — Как ты считаешь, Арсений Васильевич?
— Еще неважно.
Подвижное, улыбчивое лицо Выборнова насторожилось. Между черными кустиками бровей образовалась упрямая складка, губы плотно сжались. Он приготовился слушать замечания.
— Ошибки все те же: большой разрыв между фигурами, не получается единого комплекса в пилотаже. А главное, нет свободы, стремительности в фигурах, чувствуется напряженность, заметно, что вы порой задумываетесь, как и что делать дальше… Потом разберем все подробно.
Из новичков Выборнов пилотировал лучше всех, и можно было, конечно, ограничиться похвалой, но я к нему предъявлял более высокие требования, чем к другим: хотел взять к себе в напарники, ведомым.
— Как при посадке? Не мешает ли снег? — поинтересовался Иваненков.
Ноябрь стоял в этих краях малоснежный. Потом вдруг понесла метель, и зима прочно легла на землю. Новички первый раз летали при снежном покрове. Даже для опытных летчиков это было не безразлично.
Частенько, делая первые полеты в зимних условиях, летчики неточно определяют расстояние до земли. Это ведет к авариям. Для безопасности во всех наставлениях предусматриваются провозные на учебно-тренировочном истребителе с двухместным управлением. У нас такого самолета не было, и вылетали без провозных.
— Земля у меня постоянно находится на одном месте, — не без подчеркнутой самоуверенности ответил Выборнов.
Потом командиру эскадрильи докладывал летчик Саша Гусь, человек с вялым характером. Полеты он осваивал медленнее других, зато прочно. Замечаний получил больше, чем Выборнов, хотя летал неплохо. Саша Гусь хорошо производил взлет и посадку. В строевых частях, как и в школе, о выучке летчика чаще всего судили по взлету и посадке. И вполне понятно, отчего так получалось. Взлеты и посадки давали наибольшее количество происшествий. Поэтому к другим элементам пилотирования подходили снисходительно. Сложили даже поговорку: «Хорошо летает, посмотрим, как сядет». Боевая действительность, наказывая кровью за упущения в учебе, диктовала свои требования.
Последним был Гриша Тютюнов. Он приехал на фронт сразу же после окончания военного училища, подготовлен слабее других. Ему просто еще нужно научиться уверенно летать.
— Я попрошу, товарищ капитан, давать мне побольше полетов, — робко проговорил Григорий, обращаясь к командиру эскадрильи.
Тютюнов красив, статен. Черные глаза, смуглое лицо, темные, как крыло ворона, волосы придавали ему цыганский вид. В характере же чрезмерно много чего-то тепличного, нерасторопного, так несвойственного истребителю. У летчика еще много было ошибок, и мы, конечно, планировали ему больше полетов, чем остальным.