Над Москвою небо чистое
Шрифт:
– Пойдем на боевое задание попросимся.
Воронов невесело покачал головой.
– Комик, да кто ж тебя пустит?
– Как кто? Комэск.
– В первый день службы?
– А что? Мы же сюда не в дом отдыха приехали.
– Оно так, – раздумчиво протянул Воронов, – но мой комэск капитан Боркун в готовности номер один сидит в кабине «яка». К нему сейчас не подступись.
– Он тебе как, понравился? – быстро спросил Стрельцов.
– Вроде ничего, Леша, – ответил Воронов. Сорвал травинку, сунул ее в рот и раздавил зубами. Стрельцов улыбнулся, вспомнив, что Коля вот
– Ко мне комэск довольно дружелюбно отнесся, – говорил Воронов. – «Прибыл, спрашивает, аттестат продовольственный сдал? Ну, значит, живи, сухари грызи, лишних вопросов не задавай, жди, когда тебя в бой позовут, сам не просись!» А твой как?
– Скаженный какой-то, – вздохнул Алеша и торопливо рассказал другу о вчерашней выходке Султан-хана. Воронов с усмешкой пожал плечами:
– Да, темпераментный у тебя комэск. Мне и в нашей эскадрилье про этого Султан-хана говорили. Страшнее, чем он, в бою никто себя не ведет. Тринадцать уже уложил, недаром два боевика носит!
– Но мне от этого не легче, – сказал Стрельцов. Он хотел что-то прибавить, но в эту минуту из землянки выбежал оперативный дежурный лейтенант Ипатьев с черной ракетницей в руке и три раза выстрелил в небо. Три зеленых огня взвились над летным полем. И тотчас же по взлетной полосе побежали раскоряченные лобастые «ишачки», за ними два осанистых «яка». Ипатьев лихо заткнул ракетницу за голенище сапога, подбадривающе посмотрел на молодых летчиков. Он еще вчера решил взять их под свое попечение.
– Ну как, ребята?
– Куда это они помчались? – вместо ответа спросил Воронов.
– Переправу на Днепре прикрывать, – охотно пояснил Ипатьев. – Знаете, что на фронте? Ой, де-ла! – Схватился он за голову. – Целая армия наша на восточный берег отходит. Там, говорят, такая каша, а немцы девятку за девяткой посылают, и все «лаптежников». Это у нас так Ю-87 прозвали. Их бить даже «ишачками» хорошо. Скоростенка у них слабая, шасси не убираются. Сейчас туда еще и семерка «яков» полетит.
Из землянки с планшетом на боку, в незастегнутом шлеме выскочил Румянцев, за ним начштаба Петельников и капитан Султан-хан.
– Петельников, держите связь с «яками»! У меня на машине и приемник и передатчик работают отлично! – крикнул Румянцев на ходу. – В штаб доложите, если не хватит горючего, сядем в Луговцах. На свою посадочную полосу тянуть не будем. Вы, кажется, что-то хотели сказать? – торопливо обратился он к Султан-хану.
– Так точно, товарищ старший политрук, – откликнулся капитан, – пристегните меня к вашей семерке. Румянцев досадливо махнул рукой:
– А вы подумали, капитан, что нельзя уходить в бой сразу и комиссару полка, и двум командирам эскадрилий? Остаетесь с Петельниковым на земле. Ясно?
– Ясно, товарищ комиссар, – ответил Султан-хан и вдруг обозленно посмотрел на Стрельцова. – Что вы тут торчите, лейтенант? Делать вам нечего, я гляжу. Совсем как тому бесенку, что со скуки камни с Казбека-горы на Арарат перетаскивал. А ну, марш в землянку изучать силуэты иностранных самолетов. Да и вы тоже, – указал он на Воронова, – поскольку капитан Боркун, ваш начальник, сейчас на задании.
И они, растерянно переглянувшись, побрели по аэродрому подальше от неприветливого комэска.
В ту ночь в дом к Алеше Стрельцову прибежал запыхавшийся посыльный из штаба. Алеша узнал в нем того самого красноармейца, который читал свои стихи на могиле майора Хатнянского.
– Вас, товарищ лейтенант, немедленно на КП, – выпалил он и уставился на Алешу застенчивыми глазами. – Лейтенанту Воронову я уже передал приказание. Теперь вам.
Алеша торопливо оделся. Шли по заспанной сельской улице, мимо нахохлившихся темных домиков. Небо было притихшим, звездным. Ни один прожекторный луч его не рассекал. Алеша уже успел к этому привыкнуть. Выдавались все-таки иногда и днем, и особенно ночью, минуты, когда затихала перестрелка и на земле и в воздухе, не гудели моторы и не щупали небо прожектористы. И тогда в такие минуты древняя русская земля дышала уходящим теплом, шумела листвою берез и осин, плескала в лицо запахи полевых цветов, едва уловимые и от этого еще более приятные. В такие минуты как-то дороже становилась жизнь, думалось о далеком сибирском городе, тоскливо посасывало где-то под ложечкой, а может, это сжималось сердце. Хотелось увидеть маму, поцеловать сестренку. Тишина будила самые лучшие воспоминания. Но стоило ей расколоться от далеких артиллерийских залпов или взрывов бомб, и все тихое, мирное тут же выключалось из сознания.
Алеша опять думал о фронте, мечтал о первом вылете на задание, о первой встрече в воздухе с чужими людьми, сидящими в пилотских кабинах чужих машин. Да, мечтал. Он же был летчиком-истребителем, кадровым военным. Он готовился всегда к этому – к защите родной земли, и, если это время настало и его позвали, мог ли он не рваться теперь в бой. Однако сейчас было спокойно. Даже на юго-западе, где каждые полчаса вспыхивали зарницы артиллерийских залпов.
– Если бы не затемнение, совсем бы сегодня не было похоже на войну, – сказал шагавший рядом красноармеец. – Правда, товарищ лейтенант?
– Правда, – поспешно согласился Алеша. – А здорово, когда такая тишина!
– Нет, плохо, – послышался в ответ серьезный голос. – Тишина на фронте – вещь обманчивая. Я уже третий раз в этом убеждаюсь. Как затишье, так чего-нибудь и жди. Тихо всегда перед наступлением. Опять небось немцы к прорыву готовятся.
– А может быть, мы будем на этот раз наступать. Опрокинем их – и до Берлина, – веско заявил Алеша.
– Вы в это верите, товарищ лейтенант? – донесся грустный смешок.
– Я? Конечно, – просто ответил Алеша. – Я сюда, на фронт, за тем и приехал. А вы – разве нет?
– Во что, в нашу победу? – переспросил спутник. – В нашу победу – да. И по-моему, не может найтись честного человека, который в нее не верит. Пусть у меня хоть каждый нерв по ниточке вырвут из тела – верю. А в то, что завтра сможем наступать, – нет.
– А мне кажется, очень плохо, когда человек не верит в завтрашнюю победу, – строго сказал Алеша. – Значит, вы маловер и нытик.