Над пропастью во ржи
Шрифт:
– Ну, как твоя личная жизнь? – спрашиваю. Он ненавидел, когда его об этом спрашивали.
– Перестань, – говорит он, – ради бога, сядь спокойно и перестань трепаться.
– А я сижу спокойно, – говорю. – Как Колумбия? Нравится тебе там?
– Безусловно. Очень нравится. Если бы не нравилось, я бы туда не пошел, – говорит. Он тоже иногда раздражал меня.
– А какую специальность ты выбрал? – спрашиваю. – Изучаешь всякие извращения? – Мне хотелось подшутить над ним.
– Ты, кажется, пытаешься острить? – говорит он.
– Да нет, я просто так, – говорю. – Слушай, Льюс, ты очень умный малый, образованный. Мне нужен твой совет. Я попал в ужасное…
Он громко застонал:
– Ох, Колфилд, перестань! Неужто ты не можешь посидеть спокойно, поговорить…
– Ладно, ладно, – говорю. – Не волнуйся!
Видно было, что ему не хочется вести со мной серьезный разговор. Беда с этими умниками. Никогда не могут серьезно поговорить с человеком, если у них нет настроения. Пришлось завести с ним разговор на общие темы.
– Нет, я серьезно спрашиваю, как твоя личная жизнь? По-прежнему водишься с той же куклой, помнишь, ты с ней водился в Хуттоне? У нее еще такой огромный…
– О господи, разумеется, нет!
– Как же так? Где она теперь?
– Ни малейшего представления. Если хочешь знать, она, по-моему, стала чем-то вроде нью-гемпширской блудницы.
– Это свинство! Если она тебе столько позволяла, так ты, по крайней мере, не должен говорить про нее гадости!
– О черт! – сказал Льюс. – Неужели начинается типичный колфилдовский разговор? Ты бы хоть предупредил меня.
– Ничего не начинается, – сказал я, – и все-таки это свинство. Если она так хорошо относилась к тебе, что позволяла…
– Неужто надо продолжать эти невыносимые тирады?
Я ничего не сказал. Испугался, что, если я не замолчу, он встанет и уйдет. Пришлось заказать еще одну порцию виски. Мне вдруг до чертиков захотелось напиться.
– С кем же ты сейчас водишься? – спрашиваю. – Можешь мне рассказать? Если хочешь, конечно!
– Ты ее не знаешь.
– А вдруг знаю? Кто она?
– Одна особа из Гринич-Вилледж. Скульпторша, если уж непременно хочешь знать.
– Ну? Серьезно? А сколько ей лет?
– Бог ты мой, да разве я ее спрашивал!
– Ну, приблизительно сколько?
– Да наверно, лет за тридцать, – говорит Льюс.
– За тридцать? Да? И тебе это нравится? – спрашиваю. – Тебе нравятся такие старые? – Я его расспрашивал главным образом потому, что он действительно разбирался в этих делах. Немногие так разбирались, как он. Он потерял невинность четырнадцати лет, в Нантакете, честное слово!
– Ты хочешь знать, нравятся ли мне зрелые женщины? Безусловно!
– Вот как? Почему? Нет, правда, разве с ними лучше?
– Слушай, я тебе еще раз повторяю: прекрати эти колфилдовские расспросы хотя бы на сегодняшний вечер. Я отказываюсь отвечать. Когда же ты наконец станешь взрослым, черт побери?
Я ничего не ответил. Решил помолчать минутку. Потом Льюс заказал еще мартини и велел совсем не разбавлять.
– Слушай, все-таки скажи, ты с ней давно живешь, с этой скульпторшей? – Мне и на самом деле было интересно. – Ты был с ней знаком в Хуттонской школе?
– Нет. Она недавно приехала в Штаты, несколько месяцев назад.
– Да? Откуда же она?
– Представь себе – из Шанхая.
– Не ври! Китаянка, что ли?
– Безусловно!
– Врешь! И тебе это нравится? То, что она китаянка?
– Безусловно, нравится.
– Но почему? Честное слово, мне интересно знать – почему?
– Просто меня восточная философия больше удовлетворяет, чем западная, если тебе непременно надо знать.
– Какая философия? Сексуальная? Что, разве у них в Китае это лучше? Ты про это?
– Да я не про Китай. Я вообще про Восток. Бог мой! Неужели надо продолжать этот бессмысленный разговор?
– Слушай, я тебя серьезно спрашиваю, – говорю я. – Я не шучу. Почему на Востоке все это лучше?
– Слишком сложно объяснить, понимаешь? – говорит Льюс. – Просто они считают, что любовь – это общение не только физическое, но и духовное. Да зачем я тебе стану…
– Но я тоже так считаю! Я тоже считаю, что это – как ты сказал? – и духовное, и физическое. Честное слово, я тоже так считаю. Но все зависит от того, с кем у тебя любовь. Если с кем-нибудь, кого ты вовсе…
– Да не ори ты так, ради бога! Если не можешь говорить тихо, давай прекратим этот…
– Хорошо, хорошо, только ты выслушай! – говорю. Я немножко волновался и действительно говорил слишком громко. Бывает, что я очень громко говорю, когда волнуюсь. – Понимаешь, что я хочу сказать: я знаю, что общение должно быть и физическое, и духовное, и красивое, – словом, всякое такое. Но ты пойми, не может так быть с каждой – со всеми девчонками, с которыми целуешься, – не может! А у тебя может?
– Давай прекратим этот разговор, – говорит Льюс. – Не возражаешь?
– Ладно, но все-таки выслушай! Возьмем тебя и эту китаянку. Что у вас с ней особенно хорошего?
– Я сказал – прекрати!
Конечно, не надо было так вмешиваться в его личную жизнь. Я это понимаю. Но у Льюса была одна ужасно неприятная черта. Когда мы учились в Хуттоне, он заставлял меня описывать самые тайные мои переживания, а как только спросишь его самого, он злится. Не любят эти умники вести умный разговор, они только сами любят разглагольствовать. Считают, что если он замолчал, так ты тоже молчи, если он ушел в свою комнату, так и ты уходи. Когда я учился в Хуттоне, Льюс просто ненавидел, если мы начинали сами разговаривать после того, как он нам рассказывал всякие вещи. Даже если мы собирались в другой комнате, я и мои товарищи, Льюс просто не выносил этого. Он всегда требовал, чтобы все разошлись по своим комнатам и сидели там, раз он перестал разглагольствовать. Все дело было в том, что он боялся – вдруг кто-нибудь скажет что-либо умнее, чем он. Все-таки он уморительный тип.