Над пропастью во ржи
Шрифт:
– До какого к о н ц а, Петрович?
– мрачно спросил я.
– Ты что, разве еще не понял, с кем знакомиться собираешься? До какого к о н ц а? Если ты имеешь в виду свой член, который собираешься засунуть в эту ведьму, то... У слова "конец" много значений! И одно из них - "летальный исход"! Ты об этом не думал?
Петрович деланно-обиженно выкатил на меня глаза:
– Да ты чего мелешь, Николаич! Я для дела стараюсь, сам же меня просил! Если не хочешь - не буду тебе помогать, только мне теперь самому интересно... Уникальная же баба! А вдруг я у нее в доме все-таки какую-нибудь отраву найду!
Я
– Ладно, Петрович, действуй. Только помни, о чем я тебе все время говорю: будь настороже. Жду тебя через неделю. Управишься?
– Раньше управлюсь!
– удовлетворенно сверкнул крупными зубами Петрович и вышел из кабинета
* * *
Через неделю он не появился. Не появился и через две. А через месяц после работы я взял из нашего милицейского гаража "уазик" и отправился к Петровичу на пасеку. Его там не было. Правда, полянка вокруг сторожки была чисто выметена и, видно, совсем недавно; ульи - в идеальном порядке; амбарный замок на двери - в свежей смазке. Я заглянул в окна сторожки и увидел, что жилье Петровича убрано, но полированный стол посреди комнаты покрыт тонким слоем пыли. Очевидно, хозяин наведывался на пасеку, ухаживал за своим хозяйством, но долго в нем не задерживался и в домике своем не жил.
Теперь я точно знал, где его искать. Я сел за руль и поехал в поселок Таежный-3.
Бумажка с адресом Смердиной Нины Ивановны лежала у меня в кармане.
– А, Николаич!
– Голый по пояс Петрович радостно махнул мне рукой, бросил колун на огромную кучу переколотых дров и широким шагом двинулся от дома Смердиной ко мне. Я снял фуражку, расстегнул китель и положил руки на низенькие фигурные колья ограды. Петрович подошел и встал напротив, и все широко улыбался. А я без улыбки смотрел на него и видел, что он здорово смущен, этот кобель, очень смущен, но изо всех сил старается не показать мне это.
– Вот...
– он развел руками и, все так же глупо улыбаясь, кивнул головой в сторону большого и крепкого дома Смердиной.
– Видишь?
– Вижу, - сказал я.
– Вижу. Давно устроился?
Он, как деревенский дебил, высоко закинул локоть над головой и со скрежетом почесал затылок:
– Да, знаешь, уж месяц будет скоро. Сразу, в общем, как познакомился я с Ниной Ивановной, так и...
– А сама-то хозяйка где?
– Мне вдруг дико захотелось заглянуть в глаза этой бабе Смердиной. Может быть, если бы мне тогда это удалось, все вышло бы по-другому. Но не судьба.
– А нет ее, за грибочками в лес пошла. Ну, скоро будет!
– Улыбка Петровича изменилась и из натянуто-глупой превратилась в ласково-идиотскую. Меня затошнило. Я отвернулся от него и спросил:
– Петрович, ты мое задание выполнил?
Петрович почему-то обрадовался и шутовски отдал мне честь:
– Так точно, гражданин начальник, выполнил! До конца!
Меня передернуло. "До конца!"
– До конца? Докладывай!
Петрович тоже оперся о забор, как и я, и сказал:
– Вся информация, которую я добыл во время первых вылазок в поселок, оказалась ложной.
– Он уже увереннее посмотрел на меня и перестал улыбаться. Ерунда все это, о чем ты думал и что я
– Он перевел взгляд вдаль, на рыжий закатный огонь над тайгой, и глаза его ласково заискрились. А Нина... Она прекрасная женщина! Чудесная!.. Слушай!
– Он придвинулся ко мне, и на секунду я увидел прежнего Петровича - сильного и скабрезного, циника, опера и кобеля.
– У нее такая... Если бы ты знал, что она делает! А тело - как у молодухи двадцатилетней!
– Я хотел было произнести в ответ что-то саркастическое, но он уже не обращал на меня внимания.
– А то, что о ней в поселке говорят - туфта, Николаич! Мужики здесь - пьянь да дрань, и мрут они не от ее самогона, а от своего алкоголизма: пьют, что под руку попадется из того, что горит! Дети животом маются не от ее молока, а от того, что вода здесь плохая к домам подается, трубы ржавые... А уж об Осокиных и говорить нечего: эти нищеброды кого хочешь сами в гроб сведут!
Он говорил что-то еще, но я уже не слушал его. Я все понял. "Пропал мужик, -сказал я себе, - пропал. Ни за понюшку табаку. И я ничего не могу сделать. И остается мне только ждать развития событий и молиться, чтобы Петрович оказался прав. Потому что если он ошибается, то, когда он умрет, получится, что это я и только я!
– виноват в его смерти. Я толкнул его к этой бабе, я его погубил!.."
Когда Петрович сделал небольшую паузу в своей долгой речи, я надел фуражку и поспешно пожал ему руку:
– Извини, спешу!
И пошел к машине. Но на полпути остановился как вкопанный и развернулся на 180 градусов:
– Петрович!
– крикнул я.
– Ты это... Ты расписываться-то не собираешься?
Петрович успел зайти в дровяной сарай, и оттуда раздался его веселый голос:
– Да расписались уже, Николаич! Неделя, как расписались! Извини, что на свадьбу не пригласил, тихо справляли, вдвоем!
– Тьфу!
– сплюнул я и, загребая ногами пыль, побрел к своему "уазику".
* * *
Хоронили Петровича через два месяца, в августе. Грибочками он отравился. Поехал однажды с утра на пасеку, обещал Нине Ивановне вернуться к обеду, да заработался там у себя, не заметил, как день пролетел. А Нина Ивановна, не дождавшись муженька своего, сковородку с грибочками свежезажаренными завернула в тряпицу, да на попутке и отмахала двадцать километров до пасеки. Там и покормила голодного Петровича, он весь день ничего не ел. А когда вернулись они через часик домой, Петровичу уже худо было. К середине ночи доставили его в больницу на "Скорой" с диагнозом: "Острое отравление. Предположительно, ботулизм". Не спасли. Сердце не выдержало, слишком уж сильно его рвало...
Я не поехал на похороны. Не поехал. Я тоже отравился, как Петрович. Его смертью отравился, и мне, наверно, было так же плохо, как и ему в последние минуты жизни под капельницей. Только не физически мне было плохо, а морально. Меры моей вине, раскаянию, досаде и чувству позорнейшего бессилия не было. И не было меры ненависти к этой жуткой женщине, которая отняла у меня Петровича, Ваню Косыхина, Годова - трех м о и х людей, коллег, товарищей моих - отняла! А, да что об этом говорить, сказано уже все!..