Шрифт:
Божественные звуки Пятой сонаты наполняют комнату и, вырываясь в открытое окно, плывут над безбрежной темной водой. Кресло-качалка поскрипывает, внося слабый диссонанс в музыку Бетховена. Но это не страшно. Я уже привык и менять ничего не собираюсь. Ни Бетховена, ни кресло, ни холод от «бенелли» двенадцатого калибра в правой руке. Охотничье ружье, заряженное патронами с картечью, удобно лежит на подлокотнике и качается вместе со мной.
Вверх-вниз.
Вверх-вниз.
Прокравшийся в комнату ветер теребит занавески, и они шевелятся в такт музыке, словно паруса.
Вверх-вниз.
Вверх-вниз.
Я закрываю глаза, прислушиваясь к посторонним звукам, прорывающимся сквозь музыку. Я их не слышу – скорее, чувствую. Или представляю.
«Топ-топ-топ», – это шлепает широкими вечно мокрыми лапами, спускаясь по лестнице, Пингвин. И как только его Бледная Пакость пропускает? Сожрет ведь когда-нибудь.
«Шур-шур-шур», – скребется, поднимаясь из воды по старой кирпичной кладке, длинное щупальце. Я – на седьмом. Уровень воды – между пятым и шестым этажами. Щупальцу ползти совсем недалеко, оно справляется со своей задачей и заглядывает в окно. Присоски на утолщении прислушиваются к дыханию теплой добычи. Ко мне то есть. Тварь, сидящая под водой на другом конце щупальца, еще не знает, что такое патроны с картечью. Спасибо за «бенелли» хозяину квартиры на девятом. Жаль, что не могу лично поблагодарить.
Давай-давай, подползай, хватит уже осторожно подкрадываться. Время поджимает.
Пингвин открывает дверь и появляется на пороге.
– И-и-и-и! – кричит он. – И-и-и-и!
Щупальце замирает в секундном замешательстве – «кто это?», «что делать?», а затем, выпустив электрический разряд куда-то вверх, как натянутая резина, щелкает обратно к окну – бежать, спасаться. Я стреляю вслед. Часть картечи уходит в изрешеченную стену, часть – в окно. Но основной заряд попадает в щупальце, разрывая студенистую плоть. Мне кажется, что где-то глубоко-глубоко под домом кричит от боли неизвестный мне водяной зверь. Утолщение с присосками падает на пол, заливая покореженный паркет голубой кровью.
– И-и-и-и! – радуется Пингвин, в предчувствии сытного обеда хлопая себя по лоснящимся бокам руками и переминаясь с ноги на ногу.
– Ну что ты наделал? – спрашиваю я, разглядывая черное пятно на потолке. – Чуть добычу не упустили. Ай-ай-ай.
Пристыженный Пингвин опускает голову, но я вижу по его хитрым глазам – нет, не раскаивается, в следующий раз опять без спросу притопает. Это он за меня переживает. Ему почему-то кажется, что я обязательно промахнусь и стану обедом для одного из тех. Из глубины которые.
Какой же из меня обед? Правильно – невкусный. Жилистый. Но Пингвина не разубедишь.
Я аккуратно вырезаю из остатков щупальца электрическую железу. Стоит только неосторожно ее сжать, как из кольчатой трубки на конце ударит молния. Бережно опускаю железу в трехлитровую банку с соляным раствором – пойду теперь наверх заряжать аккумуляторы. Хочется же еще Бетховена слушать. Да и новости узнать не помешает. Вот и охочусь. На некоторых.
– Ешь, – кидаю я Пингвину все, что осталось.
Пингвин хватает мясо прямо на лету и тут же проглатывает, громко чавкая зубастым клювом.
– Эх ты, плод моего воображения, – говорю я Пингвину, дружески хлопая его по плечу, – вкусно небось? Да, это тебе не бычки в томате. Ладно, пошли радио слушать.
– И-и-и! – соглашается Пингвин, осматривая пол – вдруг где-то затерялся вкусный кусочек.
Я закидываю «бенелли» за спину, беру под мышку старый магнитофон, сую в руки Пингвина банку, и мы выходим на лестничную площадку. Пингвин, переваливаясь с ноги на ногу, впереди. Я – сзади.
Стены покрыты потоками сырости. Плесень расползлась по штукатурке витиеватыми узорами – радостью психоаналитика. Был у нас такой тип при лаборатории. Вызовет тебя в кабинет, откроет журнал и спрашивает: «На что, Сережа Павлович, это похоже? А это? Вот сюда посмотрите». А там – кляксы разные, которые обязательно что-то напоминать должны. Ну да, напоминали, прямо как эти разводы на стенах. Вон тот, например, на зубастую пасть похож…
– Стой, Пингвин! – кричу я. – Я ж про Бледную Пакость из-за тебя забыл!
Возвращаюсь обратно в квартиру и сердито ищу, что бы такого отдать на этот раз. Взгляд падает на подписку старых литературных журналов за две тысячи двенадцатый год. С одной стороны – жалко. А с другой – что делать?
– Посторонись, – говорю, – Сусанин ты лапчатый, а не Пингвин.
Пингвин тяжело вздыхает.
Размахиваюсь и запускаю журналы в сторону лестницы. Связывающая их тонкая бечевка рвется, и журналы, шелестя листами, опускаются на лестницу шестого, сползают по ступенькам, шлепаются в воду пятого.
Туда, где обитает Бледная Пакость.
Никогда не могу заметить момента атаки – лишь в воздухе зависает водяная взвесь, да перед глазами – бледная размытая пелена. Пакость передвигается так быстро, что увидеть ее никак не получается. На лестнице не остается ни одного журнала – все схватила, до каждого листочка. Сидит сейчас, разбирается – съедобно или нет.
– Пошли, – говорю Пингвину, – наверх побыстрее.
Хотя знаю, что можно и не торопиться. Пока Пакость поймет, что схватила что-то несъедобное, минут пять проходит. После чего снова подстерегать начинает. Тугодум какой-то.
Мы поднимаемся выше. Пингвин, чувствуя за собой вину, грустно шлепает позади.
– Пойдем сегодня к Старушке? И радио сюда принесем? – спрашиваю я, кивая на потрескавшуюся деревянную дверь на восьмом.
Дверь распухла от сырости и, если на нее надавить, откроется с неприятным скребущим звуком. Квартира пропахла старыми газетами, керосином и ветошью. Все стены, начиная с короткого темного коридора, обклеены черно-белыми фотографиями. Портреты, портреты… Улыбающиеся мальчики и девочки в нарядных костюмах, взрослые, также дарящие ослепительные улыбки. Вся история многочисленного рода перед глазами. А Старушка жила одна. Одинокая узкая кровать у стены. Пропахшая сыростью деревянная грузная мебель. Запасы крупы, сахара и соли. Керосиновая лампа на столе. Вот за запасливость – огромное Старушке спасибо. Это тебе не бычки в томате с девятого.