Надежда
Шрифт:
Боярин Павел ненадолго замолк. Наконец, будто решившись, заговорил медленно, взвешивая каждое слово. Но отец Александр чувствовал — то, что говорил боярин Павел, было выстраданным, во что он и не хотел бы, но, как честный и реально мыслящий человек, вынужден был верить.
— За сорок лет работы в Сыскном приказе я не делал ничего, что противоречило бы закону и моей собственной совести. А за те десять лет, что возглавлял Приказ — и другим не дозволял делать этого. Да, мне приходилось трудиться среди воров, разбойников, мздоимцев, но я, простите за громкие слова, никогда не изменял понятиям о
— Да, разумеется, — кивнул священник. — Я-то здесь всего второй год, но то же самое чувствую…
— Вот видите, — подхватил боярин Павел, — а каково тут жить и видеть, как честных и неподкупных людей убирают, а на их место назначают либо явных глупцов, либо таких, по ком давно темница тоскует! Каково наблюдать, как твои друзья и единомышленники один за другим приноравливаются к обстоятельствам и вливаются в общую толпу служителей не делу, а личностям.
— А чем вы это можете объяснить? — пристально глянул отец Александр на боярина Павла. — Корысть? Страх? Что-то еще?
— Не знаю, — развел руками Пал Палыч. — Наверное, и то, и другое, и третье. Что-то мрачное и гнетущее, словно разлитое в воздухе с тех пор, как… — Боярин Павел не договорил, но отец Александр все понял:
— А что Государь?
— Так я и Государю то же самое всякий раз говорю, — невесело усмехнулся боярин Павел. — А он всякий раз отвечает: «Да-да, Пал Палыч, я с вами полностью согласен, это совершенно недопустимо. И ежели чего узнаете, непременно обо всем докладывайте мне лично, мы вместе обмыслим, что делать», и все такое.
— Ну и как, прислушивается Государь к вашим словам?
— Прислушивается, да еще как, — уныло кивнул боярин Павел, — но поступает чаще всего точно наоборот. Не пойму только, отчего он все еще благоволит ко мне — я же знаю, какие гадости на меня наговаривает его окружение!
— В нашей стране сказали бы — для поддержания авторитета власти, — заметил отец Александр. — Как бы это получше объяснить? Если при власть имущих находится человек вроде вас, известный честностью и неподкупностью, то и сама власть, какая бы она ни была, получает больше доверия в обществе.
— Возможно, — не без горечи усмехнулся Пал Палыч и одернул на себе боярский кафтан, к которому еще не очень привык. — Однако вернемся от общего к частностям. Я не хочу и знать, кому ваш Ярослав так круто переступил дорогу, что его извести пытались. Вопрос в другом — могу ли я чем-то помочь, и если да, то как?
— Видите ли, дорогой Пал Палыч, тут кроме прочего еще и сердечные дела примешались. Возлюбленная Ярослава — мужняя жена, и она готова бежать вместе с ним. Сперва в Новую Мангазею, а потом за границу. Но теперь я вижу, что бежать придется ему одному, а Евдокия Даниловна присоединится к нему позже… Ну, чего тебе? — спросил отец Александр у лохматой черной собаки, которая молча сопровождала их с самого начала улицы. — Вот попрошайка! — И, пошарив в карманах рясы, священник сунул ей какой-то пирожок. — Все, больше не проси, нету.
— Извините, Александр Иваныч, какая Евдокия Даниловна? — тихо переспросил Пал Палыч,
— Ну вот, язык мой — враг мой, — обескураженно развел руками отец Александр. — Пал Палыч, можно Ярослав побудет у вас до завтра? К тому времени я все подготовлю для его побега, а потом, Богу помолясь, и в свой путь отправлюсь. Вы, главное, о Васятке позаботьтесь. Я бы его с собою взял, да в нашей стране, боюсь, ему неуютно будет…
— На этот счет не беспокойтесь, — твердо ответил Пал Палыч. — Ну, вроде все обговорили? Тогда давайте прощаться. Незачем Тайному приказу очи мозолить — дескать, о чем это два таких неблагонадежных подданных так долго лясы точат?
— Э, любезнейший Пал Палыч, тут уж не Тайным приказом, а еще чем потайнее пахнет, — как бы в шутку возразил отец Александр. — Ну, благослови вас Господь на добрые дела!
Священник истово перекрестил Пал Палыча, тот низко ему поклонился и продолжил путь уже в одиночестве. Отец Александр проводил его взором, тяжко вздохнул и побрел восвояси.
В ожидании, пока подадут обед, Василий Дубов прямо в трапезной демонстрировал содержание сундука, обнаруженного на огороде возле бывшей кузницы. А попутно рассказывал, как им удалось его найти. Особо при этом он расхваливал Васятку, впрочем, без опаски «перехвалить», ибо сам Васятка отсутствовал: едва карета дона Альфонсо прибыла в Терем, он тут же заявил, что настоящий, главный клад, по его разумению, зарыт где-то на берегу пруда, и, выбрав в чулане лопату «по себе», отправился на поиски. Естественно, Петрович тут же увязался за ним, и таким образом ничто не мешало откровенной беседе и предстоящему дружескому обеду.
Дормидонт очень внимательно рассматривал иконы и перелистывал церковные книги — Надежда чувствовала, что эти занятия как-то отвлекали его от невеселых дум. По ходу дела царь уверенно определял, какому иконописцу мог принадлежать тот или иной святой лик, выказывая себя немалым знатоком в этой области. На одной иконе, в художественном отношении далеко не самой совершенной, Дормидонт остановился особо:
— Да это ж икона Святой Богоматери — она считалась покровительницей Новой Мангазеи. Мне про нее рассказывали в тамошнем главном Соборе, будто бы перед вторжением Степана из нее начали источаться слезы. Настоятель просил меня вернуть ее в Мангазею, а я бы рад, да ведь все исчезло, что Степан оттуда вывез!
— Ну хорошо, пускай золото, алмазы, иконы и прочее, но для чего понадобилось вывозить и прятать церковные книги? — несколько удивленно произнес доктор. — Они ведь, кажется, никакой материальной ценности не представляют?
— Владлен Серапионыч, да как вы не понимаете! — вскинулась Чаликова. — Дело же не в золоте и не в алмазах. Для захватчиков куда важнее не просто ограбить побежденных, а поставить их на колени, а для этого прежде всего выбить из них всякую память о прошлом, превратить в быдло, в манкуртов, родства не помнящих! — И, спохватившись, обернулась к Дормидонту: — Извините, Ваше Величество, что столь неуважительно отзываюсь о деяниях вашего предка…