Надпись

Проханов Александр Андреевич

Волшебный луч демиурга. Укол колдовской иглы.

Шмелев восхищается поднебесным кристаллом Манхэттена. Зеркалами, уходящими в небо. Сталактитами из бетона и стали. Здесь, на Манхэттене, его посетило прозрение, связанное с Городом Будущего. Бледная при солнечном свете, неоновая реклама Бродвея. В прогалах гигантских стеклянных ворот – синий разлив океана. В вышине, между двух небоскребов, пролетает серебряный "Боинг". А в нем – ощущение близкого чуда, прозрение о Городе, вселенская любовь и всеведение.

Все это видел и ощущал Коробейников. Видения перелетали к нему, пропитывали его память, становились его собственной памятью. Две их жизни сплетались.

Одна, гаснущая, переселялась в другую. Жизнь Коробейникова, потеснившись, пускала к себе жизнь Шмелева. Демиург с "третьим", огненным, глазом управлял этим таинственным слиянием. Делал операцию по пересадке мозга, переселению души.

Осциллографы с зубчатыми импульсами фиксировали каждый всплеск этого переселения, каждый страстный рывок сознания.

Коробейников видел, как хирургический щуп касается крохотного алого шарика, напоминавшего прозрачную, наполненную солнечным соком ягоду красной смородины. Это был центр творчества. Малая капсула, где скапливался эмпирический опыт и совершался чудодейственный синтез. Алая капля трепетала от прикосновения металла. Коробейников постигал творческую тайну Шмелева, когда в сознании возникало бестелесное, безымянное свечение, будто прилетал невидимый дух, распространяя тихое зарево. В это зарево стремились пылинки материи, корпускулы и молекулы жизни, создавая прозрачное облако – вместилище духа. Из пылинок и слабых молекул выстраивался незаполненный контур, зыбкий эскиз. Под воздействием творящего разума эскиз наполнялся полнокровными образами. Подводная лодка, ныряющая под полярные льды. Каргопольское полотенце с алым волшебным зверем. Текст Вернадского о торжестве ноосферы. Фрагменты работы Ленина "Государство и революция". Эмбрион, взращиваемый в живительной колбе. Космодром в казахстанской степи.

Образы толпились в реторте, переходили один в другой. Реторта накалялась, вскипала, дергалась пламенем. В ночи или в беседе с закадычным товарищем, в битком набитом троллейбусе или на тихой прогулке, всегда внезапно, случалось чудо. Реторта взрывалась, наполненная сияющей плазмой, и в буре огня вставал ослепительный ангел. Совершалось открытие.

Коробейников принимал от друга творящую силу, будто под черепом, наполненная солнечным соком, наливалась красная ягода.

Пинцет хирурга трогал темный мешочек с золотистым отливом, напоминавший ягоду черной смородины. Это было вместилище смерти. Кисет, в котором хранилась погибель, связывала его пуповиной с потусторонними силами, отбиравшими жизнь, вырывавшими душу из тела. Ягода казалась раздавленной, из нее сочилась лиловая жидкость.

Коробейников чувствовал, как в него вселяется смерть Шмелева. Знакомый подвал с макетом "Города Будущего". По овальным сводам и стенам бегут многоцветные слайды. Статуи, храмы, ландшафты. В их разноцветном мелькании голая Шурочка бесстыдно раздвинула ноги, поддерживает их под коленями. На ней, виляя толстыми ягодицами, вздрагивает голый Павлуша, и папоротник на его спине выглядит татуировкой. Этот образ был образом смерти. Коробейников чувствовал, как череп его размыкается и разум выпадает из трехмерного мира. В него врываются хаос и тьма. Он ужасается присутствию безмерной, бесформенной смерти, которая с корнем выдирает последние видения жизни.

Саблин, статный, красивый, с убеждающим страстным лицом, искренними любящими глазами, что-то внушал Шмелеву. Виднелись его шевелящиеся губы, прижатая к сердцу рука, резкий воздетый кулак. Не было слышно слов, но они волновали Шмелева. Тот кивал, соглашался, касался пальцем своего широкого лба,

возносил указующий перст, словно соизмерял человеческий разум с абсолютным разумом Бога. Саблин обнял Шмелева. Поцеловались. Шмелев смотрел, как удаляется Саблин, – прямая спина, офицерская выправка, походка, в которой угадывался строевой шаг.

– Он прав, гениально прав!.. – бормотал ему вслед Шмелев. – Чтобы прекратилось страдание, надо исключить себя из страдания!.. Чтобы исключить себя из страдания, нужно исключить себя из мира!.. Мир не принял меня, и я не принимаю мира!.. Мир предал меня в лице самого дорогого, бесценного существа, и я этот мир отрицаю!.. Я хотел спасти этот мир, который задыхается от скудоумия, близорукости, отсутствия благородных и возвышенных целей!.. Хотел спасти коммунизм, над которым нависла беда!.. "Город Будущего" был спасением СССР, проекцией его в бесконечность… Но я устраняюсь из мира, уношу с собой "Город Будущего", обрекая СССР на крушение… Страну уничтожат не враждебные армии, не эпидемии, не удар метеорита. Ее уничтожит предательство. Человек, ничтожный и слабый, проникший в сердцевину страны, предаст ее и разрушит… Я устраняюсь, уношу с собой мой проект, отсекаю живой побег эволюции… Дерево коммунизма засохнет, не давая плодов!.. Как Эмпедокл, облачаюсь в белую мантию, в золотой венец и бросаюсь в Этну!.. Уношу с собой мои святыни!..

"Волга" с прицепом стояла у мастерской. Павлуша и Шурочка помогали грузить макет. Укладывали коробки с бабочками, слайды с картинами мира. Осторожно вносили в салон хрупкие, из пластмассы и пластики, башни, элементы "Города", напоминавшие зонтичные соцветия. Шмелев поправлял коробки, подбирал упавший на асфальт склеенный вертолетик:

– Шурочка, мы в преддверье успеха!.. Не сомневаюсь, наш проект получит премию "Всемирной выставки"!.. Павлуша, я так тебе благодарен, я без тебя как без рук… Ты утонченный художник!.. Мы трое создали шедевр, отдали ему свои жизни, сражались за него в час катастрофы!.. Силой духа преодолели беду, выстояли в испытаниях!.. Мы оказались выше суетного, мелкого мира!.. Я вам так благодарен!.. – Он их заговаривал, вводил в заблуждение, исподволь, зорко наблюдая раскосыми степными глазами.

Уселись в машину. Шурочка на заднем сиденье, заглядывая в зеркальце, крася губы помадой. Павлуша рядом с водителем, утомленный, счастливый, обожая Шмелева за великодушие и прощение. Отирал платком струящийся пот.

Шмелев вел старую скрипучую "Волгу" по Москве. "Как Эмпедокл, в белоснежном покрове…"

Таганская площадь казалась кипящим котлом, в котором всплывали дома, пешеходы, машины, и все тонуло в дыму. "Мир не принял меня, и я не принимаю этот жалкий, ничтожный мир…" Гагарин выглядел металлической ласточкой, взлетающей на струе раскаленной плазмы. "Отсекаю живой побег эволюции, обрекаю СССР на крушение…" Донской монастырь с алюминиевыми куполами был плывущим над Москвой дирижаблем. "Уношу с собой мои святые открытия, генетический код коммунизма…"

Выехали на Вавилова. Шмелев следил за домами, выискивая номер "44", где его должен был ждать Коробейников. "36", "38", "40". Серый, занавешенный снегом фасад. На балконе плещется замерзшее жестяное белье. Старуха по тротуару тащит тяжелую сумку. Бетонный фонарный столб с журавлиной изогнутой шеей. "Миша, друг милый, прости!.. Не мог поступить иначе…"

Крутой поворот руля. Столб, ледорезом рассекая машину, направил удар в глубину салона.