Наедине с собой
Шрифт:
Ананьев выбрал. Испытуемые – студенты факультета, все пять лет их учебы в университете. Деятельность – интеллектуальная, процесс познания. Ситуация – экзамен. А сравнение, фон – обычная студенческая жизнь.
Тихо в лаборатории. Тихо, уютно. По деревянной стоптанной лесенке надо круто пробежать три этажа: медленно пойдешь, задохнешься. Взлетишь – и по
падешь в маленькие комнатки. Потолки низкие, паркет не наборный, и плафонов нет, и люстр – бывшие комнаты для челяди. Страшно тесные комнатки, битком набитые аппаратурой, рабочими столами, стульями. Окна тоже маленькие, выходят в старый парк, и ветки, когда ветер, бьют в окна. Ветки эти, старые печи, пощелкивание приборов, скрипучие полы, шелест ленты энцефалографа, беспрерывная тихая смена народа (встретятся, уйдут, место свиданий, как памятник Пушкину в Москве) создают особую, непередаваемую атмосферу.
Затишье перед бурей: через полчаса начнется экспресс-эксперимент. Экспресс-эксперимент – это когда каждый опыт занимает не больше двух-трех минут. Десять методик испытуемому надо пройти за полчаса. Сегодня четвертый курс проводит фоновые замеры у первокурсников. Фоновые – это человека замеряют на фоне покоя, обычного его состояния.
А пока четвертый курс рассаживается, каждый за свой прибор. И подгоняются по одному в строгой очередности, чтобы никому нигде не ждать (это имеет значение для опыта), первокурсники. В тесном коридорчике Капитолина Дмитриевна Шафранская проверяет список «фона» и пропускает каждого почти на ощупь. Шафранская в лаборатории занимается эмоциями, но сейчас она просто ответственная за студенческую практику, потому что нынешние замеры не только плановый эксперимент, но и одновременно практика для четвертого курса. Рядом с ней, тоже ответственная, студентка-четверокурсница, сама противоположность домашней Капитолине Дмитриевне, поджарая, длинноногая девица: юбка-шотландка в синюю клетку, синие веки, пояс из медных колец. «Противоположность» тоже следит за своевременным прогоном испытуемых. В лице ее некоторая утомленность от жизни, от власти, от молодых лет, но за ними – плохо скрываемое удовольствие: от молодых лет, от жизни, от власти.
Температура кожи обеих рук и лба, потоотделение, тремор (дрожание рук), кожно-гальванический рефлекс, реактивность, двигательные рефлексы, простейшие тесты – во всех четырех комнатах идет эксперимент, щелкают приборы, выплывает лента энцефалографа. Дрожат, боятся первокурсники – вот тебе и фон, вот тебе и покой!
И чего боятся? Нечего вроде бояться. Ну пусть повишенная возбудимость (это надо сесть под «Векслера», к прибору под названием «психорефлектометр», надеть наушники и слушать то высокий звук, то низкий, то совсем низкий; услышав, тут же нажать на кнопку, время измеряется). Ну пусть на руках у тебя температура выше, чем на лбу («Это очень редко бывает, но вы не волнуйтесь, это еще неизвестно, что значит»). Пусть руки у тебя дрожат или не дрожат вовсе («Что это они у меня совсем не дрожат, а?»). И рисуешь ты «лесенку» с закрытыми глазами совсем не в ту сторону. Пусть! А все-таки неприятно, а все-таки хочется знать, не хуже ли ты других и что в тебе этим дрожанием или исключительно странным недрожанием руки открывается. Не в науке, для которой ты сейчас здесь сидишь, а в тебе, только в тебе.
…Магнитофон, два экспериментатора, испытуемая.
Слабый румянец, белые, свои, некрашеные волосы рассыпались по плечам: тут ведь не до красоты, тут бы в дурочки не попасть. Оказывается, очень сложно целых две минуты наговаривать любые слова, если включен магнитофон. Слов не хватает. (Факт, на который обратил внимание еще Сеченов при исследовании памяти: человеку трудно наговаривать бессмысленные слова.) Описано то, что внутри лаборатории, потом то, что за окном, а две минуты все не кончаются. Тогда в потоке слов вдруг – взгляд на экспериментатора: «мучитель». «Мучитель» улыбается и подмигивает, он преисполнен явного сочувствия к ближнему: сам все это проходил.
Испытуемую сажают проверять тремор. Небольшое отверстие, палочка, надо шевелить палочкой, не задевая стенок отверстия. И – удивительное дело – у трясущёйся от страха девочки руки не дрожат вовсе!
А на ее место «синяя, утомленная шотландка» подводит взрослого человека. Ему уже тридцать один год. Вот он сразу выбирает план рассказа: сначала в одних существительных мы узнаем «Сказку о рыбаке и рыбке», потом начинается картина войны – «взрывы, бомбы, люди, дети, горе, земля». А за ней мир – «зелень, счастье, салют, цветы…».
Слушать все эти обычные слова почему-то трудно. Как будто приоткрывается запретная дверца, за которую необязательно заглядывать. За банальными словами чудятся другие вещи; трудно объяснимые, но другие.
«Взрослый» студент отправляется на- тремор, руки его дрожат безудержно. Ну вот, а так легко обошелся с магнитофоном! Где тут закономерности, как их нащупать?
…Тянется лента энцефалографа, сидит рядом известный независимостью суждений Петя Карпов, проводит свой эксперимент. На листочке у него десять прилагав тельных. Используя их в любой комбинации, в любой последовательности, надо как можно скорее назвать двадцать понятий. Это как с магнитофоном, только кажется, что легко, а открываешь рот и… Испытуемого у Пети не было, я села, попробовала и на второй попытке сникла.
– Давайте, давайте, – подгонял меня Петя. – Я своим испытуемым спуску не даю, по часу держу, не отпускаю. Правда, вы гостья… Как хотите, конечно.
Что-то много набралось в комнате старшекурсников; видно, кончается эксперимент. Галдят, обсуждают свои дела,' а заодно наскакивают на меня, доброжелательно наскакивают. И манера разговора, и течение его серьезны и приятны. Нет в нем снобизма, всезнайства, жестокой снисходительности студенческих лет – все мы через нее проходили! Наоборот, даже есть открытость и готовность попытаться понять собеседника. Может быть, эта открытость идет от самостоятельности? Научной самостоятельности (ведь со второго курса все они так или иначе вовлечены в эксперимент), а за научной тянется и другая, ранняя нравственная независимость. Им нет нужды самоутверждаться в моих глазах. Зачем? Ведь я же сама видела – они уже много умеют, им доверяют проводить исследования, они даже научились не обрывать друг друга, а спорить.
Это стиль, это дух, это воздух особый здесь, на факультете.
– Раз, два, три – начали.
– Раз, два, три – кончили. – Снимают кожно-гальванический рефлекс.
Эксперимент начался десять лет назад. На заседании лаборатории бесконечно обсуждались методики по каждому разделу: нейродинамике (исследующей уровень активности коры головного мозга), психомоторике, интеллекту, эмоциям, антропологии, надо было выбрать не больше десяти проб. А главное, надо было придумать, что измерять, в какой последовательности, чего не упустить. И наконец, как обрабатывать результаты замеров, – иными словами, что хотеть получить от машины.
Что хотеть получить от машины – это значит, что в нее закладывать. Что в нее закладывать – это прежде всего как закладывать Для этого нужно разбираться в математике. Математике психологов тогда еще не учили. Надо было учиться самим. Они учились, бегали на лекции на физмат. И аспиранты бегали, и кандидаты наук, всем пришлось бегать.
А после первого года экспериментов, когда кончились экзамены на первом, нынешнем четвертом курсе, вся лаборатория во главе с Борисом Герасимовичем заседала три дня – с утра до вечера. Шло лето 1967 года. Заседания эти стенографировались.
Мне не показали стенограмму. Я бы тоже, наверное, не показала ее никому чужому. Мне рассказывала об этих днях Мария Дмитриевна Дворяшина.
Их было пятьдесят – первокурсников. И вот их брали по одному по очереди и обсуждали – со всех сторон. Брали все замеры – фон, экзамены, социометрию (положение человека в коллективе), групповую совместимость. Точные данные перемежались чисто описательными.
– Ты понимаешь, мы же их наблюдали целый год, и каждому преподавателю было что сказать. Вот, например, экзамен. Перед экзаменами среди ребят болтались наши люди, наблюдали, кто за кем пойдет, записывали. Тут уже многое в человеке открывается, особенно если это первый экзамен в университете.