Нагльфар в океане времени
Шрифт:
60. Вторая версия легенды о Вечном Жиде
Предание, разные версии которого зафиксированы в различные времена и фактически представляют собой эпизоды одного и того же эпоса, связывает судьбу Агасфера с участью основателя христианства, и в этом, по-видимому, состоит тайный смысл всего рассказа: легенда о Вечном Жиде заключает в себе одновременно осуждение и прославление.
Вместе с тем она как будто намекает на обоюдный характер этой связи, на какую-то темную зависимость Того, кто приговорил злополучного старца к тягостному бессмертию, от самого этого старца, от Вечного Жида, чье имя разные источники передают по-разному: одни называют его Агасфером, другие Бутадеусом и так далее. Евангелист Матфей даже дает понять, что таких бессмертных свидетелей первого пришествия Христа было несколько. Достойно удивления, что из всех народов и стран, воспринявших христианство (и,
Ниже следует краткий пересказ латинской рукописи, озаглавленной «Правдивое известие о Картафиле» (еще одно имя). Интересующиеся могут познакомиться с ней в «Собрании палимпсестов и рукописей монастыря св. Панкраца в Верхнем Энгадине»; согласно этой версии, в 1533 году легендарный скиталец посетил знаменитого Аг-риппу Неттесгеймского.
Сперва (в этом сходны все варианты легенды) хозяин принимает его за обыкновенного бродягу. Но тот указывает на старинную картину, висящую над дверью: на картине изображен холм с тремя виселицами и в толпе зрителей стоит человек, как две капли воды похожий на гостя. Далее старец рассказывает Агриппе свою историю. Эта история более или менее совпадает с канонической версией, если слово «канонический» уместно в таком контексте. Он действительно прогнал несчастного галилеянина от своего крыльца, когда тот попросил помочь ему нести крест. Вслед за тем произошло нечто необъяснимое. Движимый любопытством, Картафил пошел за толпой, а когда все кончилось, не сумел отыскать дорогу домой в городе, который знал как свои пять пальцев, «et adhuc pagor» («до сих пор так и хожу»).
После чего у них начинается разговор о бессмертии. Ученый говорит, что отсутствие смерти должно предполагать и отсутствие рождения: не умирает тот, кто никогда не рождался, то есть тот, кто не сотворен. Не сотворен же единый Бог. В этом, по его мнению, состоит слабое место в христианском учении о бессмертной душе. «Осмелюсь напомнить, — прерывает Агриппу странник, — что я не христианин. Хочешь ли ты сказать, что мое бессмертие не настоящее, что и я когда-нибудь умру?» На это Агриппа отвечает, что, если бы Картафил был в самом деле бессмертен, это значило бы, что для него не существует времени, ergo, он не обладал бы никакой памятью о прошлом. Для него не должно было бы существовать ни прошлого, ни настоящего, и он жил бы как во сне. «В этом я усматриваю, — говорит Агриппа, — еще одну неувязку в нашем учении о Боге, точнее, о взаимоотношениях Бога и человеческой истории. Вечность Бога имплицирует беспамятство».
«Оставь своего Бога в покое! Ты не ответил. Я когда-нибудь умру?»
«Да, — говорит Агриппа, — ты умрешь».
И далее он объясняет, что это случится после того, как с Агасфера будет снято проклятье. Но когда же оно будет снято? «Как только рухнет тот, кто обрек тебя на скитания».
Этот ответ не удовлетворяет гостя. Он не верит обещаниям. Нет, говорит он, скорее погибнут все царства на земле и сравняются с землею все города, чем рухнет ваш пророк. Об этом позаботились его фанатичные приверженцы, тогда, в Иерусалиме. Они подкупили стражу и ночью тайком похоронили его, чтобы потом рассказывать, будто он попрал смерть, воскреснув из мертвых. И, в сущности говоря, так оно и случилось. Они распространили слух о том, что римский наместник, повелевший казнить этого человека, был орудием высшей воли, и в каком-то смысле это тоже верно. Если бы этого галилеянина не распяли, он рано или поздно разоблачил бы сам себя, все увидели бы, что он ложный мессия, фальшивый пророк, каких было немало. А казнь превратила его в мученика, в святого, наконец, в Сына Божьего. Поди проверь!
Эта богохульная речь, по-видимому, не слишком возмущает Агриппу Неттесгеймского — может быть, потому, что он сам наклонен к ереси. Он сухо замечает, что если Картафил прав, то лишь в одном: после того как Иисус умер, он уже не может умереть во второй раз. В этом смысле смерть и бессмертие совпадают. Но в конце концов рухнет и он.
Окончательное поражение Распятого — Агриппа даже употребляет слово «падение», casus, словно имеет в виду буквальное падение с креста, — произойдет тогда, когда завершится путь Вечного народа. Это и будет конец пути Картафила.
«Могу, — говорит Агриппа, — открыть тебе некую тайну, многие о ней догадывались, но только мне удалось раскрыть ее с помощью вычислений. Дело в том, что наше святое христианство живет и будет жить лишь до тех пор, пока жив народ, который породил его, но который служит для него вечным вызовом и упреком. Гибель этого народа, твоего народа, будет торжеством, но также и посрамлением нашего святого учения. Дело в том, что… (тут он на минуту запнулся, не находя подходящего выражения) жизненный нерв, чудесная искра, которая сообщает жизнеспособность всей нашей религии, я имею в виду не догму, а веру, веру в живого Бога Авраама, Исаака и Иакова, равно как и веру в то, что миром правят добро и разум, которые суть одно и то же, — дело в том, что этот таинственный нерв нашей религии находится не в ней самой. Вроде того как жизнь некоего бессмертного царя, по народным поверьям, хранится в сосуде за тридевять земель. И если сосуд будет разбит, владыка испустит дух… Так вот, этот нерв, — заключает свою речь Агриппа, — христианство унаследовало от иудеев. Отсюда следует, что гибель сего племени будет гибелью христианства».
Вечный Жид, которого это печальное пророчество даже как будто радует — ведь оно обещает ему избавление, — хочет знать дату. Когда? Агриппа мнется. Его смущает легкомысленная реакция странника. Может быть, осторожно спрашивает он, Картафил хотел бы узнать подробности?
«Нет, нет, — вздыхает старец, — меня будущее не интересует, хватит с меня прошлого. Мне важен факт».
«Как! — сказал Агриппа. — Тебе неинтересно знать, что будет с твоим народом? Его сожгут, вот чем все это кончится. Построят огромные печи. Соберут всех в одно место, вместе с ветхими стариками и грудными детьми, всех без исключения — и злодеев, и праведников, и торгашей, и ученых, и комедиантов, и богатых, и нищих, которых ты видишь перед еврейскими синагогами, — всех до единого, и сожгут в печах. А того, кто попробует скрыться или отречься, кто добудет фальшивые бумаги или наденет на себя крест, того разденут догола и увидят, что он обрезан, и тоже сожгут. И всех женщин сожгут, даже самых красивых: соберут всех вместе — и туда же. И Он будет среди них, ведь Он тоже из вашего племени. И все ученики, и ученики учеников, и апостолы, и благочестивые жены, и Мария Магдалина, и сама Божья Матерь со всею родней — все пойдут туда же, следом за всеми вами и следом за Ним. Что? Тебе и это неинтересно?»
«Нет», — стонет Вечный Жид и качает лысой головой. Разговор утомил его. У того, кто тащит на своих ногах, словно разбитую обувь, полторы тысячи лет, нет сил загадывать будущее. Чему суждено быть, то пусть и будет. «Но меня утешает, — бормочет он, — что моей нескончаемой жизни придет конец. Я был бы тебе чрезвычайно признателен, если бы ты назвал мне хотя бы цифру. Сколько мне еще осталось?»
Звездочет разворачивает таблицы, водит пальцем по чертежам. Будущее предначертано в них, подобно тому как в небе предначертаны траектории планет. Звездочет стоит у окна. Постепенно комната погружается в темноту. Наконец он называет срок. Агасферу осталось странствовать по земле четыреста лет.
61. Снова мстить — но кому?
В гневе и тоске она выбежала из подземелья и, почувствовав, что силы оставили ее, опустилась на ступеньку черной лестницы. Ей было так плохо, что она застонала.
Что случилось? Что произошло? Быть может, читатели помнят сказание о всемогущей обезьяньей лапе, способной творить чудеса. Лапа, однако, нуждалась в точных инструкциях. Силою колдовства девочка наказала доносчика, но допустила промах, не оговорила какое-то важное условие, и вот высшая справедливость, которая была одновременно и высшей несправедливостью, оттого что была слепа и не рассчитывала удары, — высшая справедливость размахнулась чересчур широко и заодно с негодяем срубила праведника.
Неизвестно, сколько она так просидела, но в конце концов поднялась. Поднялась и с мокрыми от слез щеками, утирая нос рукавом, побрела по темному двору. Ее энергия истощилась, мозг был пуст, как револьвер с расстрелянным барабаном. Надо было куда-нибудь деться. Куда? Домой — где, должно быть, уже легла и, как удавленница, хрипит и задыхается во сне ее замученная жизнью, работой и вечным страхом мать?.. Девочка стояла за воротами. Это был момент, когда она чуть было не ушла насовсем.
Она сделала шаг с тротуара на мостовую, точно ступила с берега в воду, волны несли ее к другому берегу, и в эту минуту до ее сознания дошло, чего она, собственно, хочет. Ее намерение не имело прямой связи с исчезновением деда. Оттого ли, что она инстинктивно искала убежища, возможности отвернуться, забыть? Или общий закон вытеснения всего, о чем не полагалось помнить, начал действовать, подчиняя себе и девочку? Эпизод, к описанию которого мы переходим, принадлежит к числу наиболее проблематичных в нашем рассказе. Не исключено, что он имел место позже: разные вечера совместились, как сближаются в перспективе далеко отстоящие друг от друга предметы; так и хронист порой сближает события, случившиеся в разное время; так сморщивается история; так две мировые войны, между которыми мы жили, будут когда-нибудь казаться одной сплошной войной.