Наивность разрушения
Шрифт:
– Кому опостылел путь?
– Нам. Тебе и мне.
– Ты же утверждаешь, что я потерял способность рассуждать, - возразил Перстов, - а рассудительного ответа от меня ждешь.
– Жду, потому что он у тебя есть. Ясный и мудрый непартийный ответ.
– Ну хорошо, - сказал Перстов, - положим, ответ у меня такой: мои сомнения мало отличаются от твоих. Я вижу то же, что видишь ты. Меня мучит то же, что мучит тебя. Я тоже хотел бы найти тех, кто здоров и безупречен. У меня те же упования и требования. Разве что при этом я спрашиваю себя: а сам я насколько чист и совершенен? Но, может быть, и ты спрашиваешь. Бог ты мой!
– вскричал он неожиданно.
– Мог ли я ожидать, что окажусь не в заоблачных высях, а в взбаламученной луже? Эти люди... чего они хотят? Зачем они лезли под дубинки? А те, что били, в состоянии они объяснить, почему били с таким остервенением? Очень душно! Этот первобытный запах человеческого пота... Куда мы все идем? Все так мутно...
Его голос пошел на понижение, желая достичь особой проникновенности, и я, скользко устремившись за ним в головокружительную пропасть, затаил дыхание и с неописуемым восторгом, который тщетно пытался скрыть, уставился на своего друга, медленно обводившего нас затуманенным и вопросительным взглядом. Мне нетерпелось крикнуть: мед слов течет по твоим губам, и я хмелею! Я просто сходил с ума от восторга, умирал от великолепного ужаса, который весь заключался в том, что слова моего друга на какой-то невероятной и недостижимой глубине невероятным и непостижимым образом попали в самую точку, о чем я не имел ровным счетом никакого права столь уверенно судить и вместе с тем дерзновенно, победоносно судил. Мысленным взором я видел толпы людей, насмерть перепуганных неустрашимой прямотой нашего вопроса. Кирилл и его жена, на свою беду очутившиеся на переднем плане этого апокалипсического видения, должны были первыми войти в огненную купель. Вот мы и победили, я и мой друг Перстов, которому случалось грехом рукоблудия отвечать на потусторонние явления! Я почувствовал себя боговдохновенным художником слова. Впрочем, придерживая ответ за стеной огня, в которую превратились мои глаза, знал ли я в действительности, что ответить, если меня попросят высказать мое мнение? Еще мгновение назад я не знал самого вопроса, откуда бы теперь взяться ответу? Но я был страшно рад, что Перстов спросил, - не потому, что бы чего-то ждал от войны, или от вечного мира, или от четкого и надежного водораздела между войной и миром, а потому, что только так, только спросив с предельной откровенностью, спросив в лоб у самой несбыточности и неисповедимости, у самой смерти, у собственной своей гибели, можно было как-то разрешить наше недоумение, хоть как-то развеять нашу тоску, рассеять туман, заволакивающий нас.
– Ну, скажешь тоже, - проблеял Кирилл.
– Война-а... Что ты знаешь о войне!
– А что знаешь ты?
– И я ничего. И думаю, что лучше не знать.
Его жена, полагая, что он смеется, испустила смешок, похожий на кваканье. А смеялся вовсе не ее муж, смеялся я.
***
Итак, мне достался в этой жизни Перстов, и остался у меня один Перстов. С ним я мог уйти от людей, не понимавших, почему они вопят и для чего дерутся. Простота, с какой они готовы подбрасывать дровишки в костер любой инквизиции, не представлялась мне ни святой, ни умилительной, ни простительной. Я сурово поджал губы, и мы с Перстовым вышли из кафе, бросив наших друзей домучивать свое искусственное веселье. У меня подгибались колени, и это было следствием необыкновенных и пугающих событий последних дней. В моем воспаленном мозгу быстро распространяющаяся, может быть, и все разъедающая идея войны, проблему которой с такой потрясающей силой поставил мой друг, уже встретилась и обнялась с прозрениями в сумасшествие Наташи, что сулило, разумеется, воинственный союз. Да не тут было! я уже твердо решил отказаться от того и другого, уйти и жить, жить наперекор всему, жить, жить! Люди не сломают меня, не согнут; эти жалкие существа, привыкшие обманывать себя и других, меня не обманут больше никогда. Дай же мне Бог сил поскорее добраться до своего дома. Возле чужих домов нечем дышать. Мы шли по улице, над которой вдали парил кремль, и мое сердце сжималось в смертельной тоске. Безысходность нависла в воздухе над нашими головами огромным куском гниющего мяса, в котором извивались длинные черви. Люди дерутся, они сильны телом, но слабы духом, от них пахнет как от зверей. Я почувствовал, что ничего хорошего не ждет нас, и прохожих, бегущих мимо, и эти улицы, и эти склоны над рекой, которые в свое время укроются зеленью, и дивное строение древности, парящее над городом. Дух человеческий утратил мудрость и крепость, души расстроены, сознание опустело. Серая краска обреченности залила мир, привычный нам с пеленок и всегда казавшийся нам, по нашему неразумию, вечным и несокрушимым. Я ощущал страшную тесноту, давившую со всех сторон.
– Что ты делаешь?
– спросил меня Перстов.
– Не жалею, - воскликнул я пылко, - нет, не жалею красок, чтобы выразить, насколько наша жизнь оскудела, чтобы изобразить этот летящий в тартарары мир!
Не удовлетворенный моим ответом, он кивком головы указал на мои пальцы, которыми я, словно сражаясь с невидимым врагом, шевелил перед собой. Я опомнился и поостыл. Нет, душить никого не надо, душить я никого не буду. Мир, в котором люди, забывая о душе и о бренности всего живого, стараются перекричать друг друга, отстаивая какие-то свои мысли, свои идеи, которые представляются им совершенно необходимыми, важными, как ничто другое, этот мир чужд мне, но ведь я не отважусь утверждать, чтобы я совсем не зависел от наиболее громких решений, от мнений и идей, перекричавших другие мнения и идеи.
– Вот и Лиза в последнее время не радует меня, - сказал вдруг Перстов, как бы продолжая уже начатый нами разговор.
Я с готовностью откликнулся:
– А разве она когда-нибудь задавалась целью радовать тебя?
– Она собирается все рассказать Машеньке.
– Что "все"? И что ей до Машеньки?
Перстов поморщился, будто глотнул горького, наверное, мои быстрые и веселые ответы виделись ему чересчур круглыми, неуязвимыми. Но он мужественно держался избранной темы:
– Рассуждает она так. Лиза любит Перстова, и Машенька любит Перстова. А Перстов мечется между Лизой и Машенькой, не ведая, кого любит и чего хочет. Но если Перстов не в состоянии сам решить вопрос и разрубить проклятый гордиев узел, значит, Лиза должна сделать это за него, то бишь рассказать все Машеньке. Пусть тем самым все и решится.
– А этим может все решиться?
– Не знаю. Этого никто не знает, разве что Господь Бог. Но то, что известно Лизе, совсем не обязательно знать Машеньке, я так думаю. Такая у меня точка зрения.
– Любишь ли ты, братец, кого-нибудь из них? Например, Лизу?
– Я обещал Машеньке жениться на ней. То есть... я говорил, что женюсь, но это прозвучало как обещание.
– И не можешь нарушить слово?
– спросил я, улыбаясь сам не зная чему.
– Не могу, - ответил мой друг веско, без тени колебаний.
– Следовательно, ты должен выбрать Машеньку.
– Выходит так.
– А хочется быть с Лизой?
– Хочется быть справедливым, принципиальным, честным всегда и во всем.
Я окинул его оценивающим взглядом, словно мы встретились в первый раз, и он предстал передо мной солидным и видным мужчиной, который успел забыть, что его валтузили сегодня на политическом шабаше. Я засмеялся и спросил:
– А что по этому поводу думает Машенька?
– Ничего не думает.
– Так уж и ничего?
– Просто ничего не знает.
– Но думает же о чем-то?
– Не знаю, о чем она думает. Вид у нее, правда, бывает задумчивый. Напряженно о чем-то размышляет... да, подобное имеет место. Я даже подозреваю, она верит во что-то, во что-то такое, во что я сам уже давно не верю.
– Что же это?
– усмехнулся я.
– И этого не знаю. Боюсь и думать. Предположим, там некая дверь, которую лучше не открывать. Страшно! За дверью что-то, что я боюсь увидеть.
– О, это какое-то детство...
– Или то, что было прежде детства.
– А что же было прежде детства?
– Не могу знать.
– Так к чему же мы пришли?
– К тому, что вот и Лиза не радует меня в последнее время, - вздохнул Перстов.
– А кто еще?
Теперь он засмеялся, а потом сказал:
– Поехали к тебе. Я угощаю.
Я ногой столкнул с тротуара на мостовую кусок льда и повернул к дому, решительно настроившись принять от друга угощение.
ЭПИЛОГ
Встряхнувшись, как будто жизнь превратилась в сон, который надо было рассеять, я сказал себе: зачем терзаться в неведении?
– и все-таки отправился к Наташе, но долгого повествования об этом не будет. Нет оснований. Я пришел в книжную лавку, там еще раз встряхнулся, но уже от налипшего на мое пальтецо снега, и с приятным изумлением отметил про себя, что Наташа встречает меня хорошим спокойствием, хотя в душе, думаю, и не ждал иного. Затем мы просто, чуть ли не душевно потолковали о разных пустяках. Она по-прежнему трудилась в лавке, не предполагая ничего менять в своем существовании. Думая что-то беспокойное и лишнее об оставленном ей "папой" наследстве, я спросил, отчасти и рисуясь глубиной своего разумения новых веяний, не собирается ли она приобретать эту лавку в частную собственность. Мой голос прозвучал под низкими сводами подвала как воронье карканье, а Наташа, возможно, не поняла вопроса, во всяком случае я не услышал от нее внятного ответа, она посмотрела в тусклое оконце над нашими головами, со светлой улыбкой вздохнула и повела речь о том, что я могу выбрать себе книгу по душе, а если мне не хватает на покупку средств, она с удовольствием внесет деньги вместо меня. Это превосходное рассуждение напомнило мне о ее волшебной красоте, в которой я и нынче не сомневался, но которой как-то забыл полюбоваться. Я выразил моей красивой подруге признательность за столь широкий жест, однако не пошел выбирать книгу, заявив, что у меня их в избытке и я боюсь, что не успею все перечитать, поскольку жить мне осталось недолго. Ну, разве не пришел я в замешательство? Да потому и понес всякую околесицу, что пришел. Ведь мне очень хотелось книжку, а дьявол толкнул меня под руку и шепнул на ухо: не бери. На какое-то мгновение мне вообразилось, что в темном и сыром подземелье, откуда нет выхода, меня дразнят дорогими моему сердцу вещами, зная, что мне уже никогда не видать их. Но у Наташи был такой невинный, такой доброжелательный вид!