Накопление капитала
Шрифт:
«Первый факт, — заявляет он, — короче говоря, состоит в том, „что заработная плата стоит слишком низко“ и что отсюда возникает застой в сбыте. Тому, кто знает, что цены товаров составляются лишь из двух частей — из прибыли на капитал и из заработной платы, — этот закон может показаться странным, если заработная плата низка, то низки и товарные цены, если первая высока, то высоки и вторые. (Мы видим, что Кирхман принимает смитовский догмат и притом еще в самом превратном его понимании: он говорит не о том, что цена распадается на заработную плату плюс прибавочная стоимость, а что она составляется как простая их сумма, — понимание, в котором Смит дальше всего ушел от своей трудовой теории стоимости.) Заработная плата и цена таким образом прямо пропорциональны и друг друга уравновешивают. Англия только для того и уничтожила пошлины на хлеб, на мясо и на другие средства потребления, чтобы понизить заработную плату и дать таким образом возможность фабрикантам вытеснять всех других конкурентов на мировых рынках еще более дешевыми товарами. Это верно однако лишь отчасти и не затрагивает отношения, в котором продукт распределяется между капиталом и рабочими. В этом неравномерном распределении между ними лежит первая и важнейшая причина, почему закон Сэя не имеет места в действительности и почему, несмотря на производство во всех отраслях, все рынки все-таки страдают от переполнения». Это свое утверждение Кирхман подробно иллюстрирует на примере. По образцу классической школы он переносит нас, разумеется, в воображаемое изолированное общество, которое для экономических экспериментов представляет хотя и неблагодарный, но зато и не сулящий никакого сопротивления объект.
Представьте себе местность, — внушает нам Кирхман, — которая охватывает 903 жителей: 3 предпринимателей с 300 рабочих у каждого. Местность эта удовлетворяет все потребности ее жителей собственным производством — тремя предприятиями, из которых одно доставляет одежду, другое — пищу, освещение, отопление и сырье, а третье — квартиру, мебель и орудия. В каждом из этих трех подразделений предприниматель доставляет «капитал вместе с сырьем». Вознаграждение рабочих в каждом из этих трех предприятий происходит так, что рабочие получают в качестве платы половину годичного продукта, а другую половину удерживает предприниматель «в
Прежде всего совершенно непонятно, на каком основании и для какой цели придумано деление производства на три части. Если в аналогичных примерах Рикардо и Мак Куллоха фабрикантам обычно противопоставляются фермеры, то это только устарелое представление физиократов об общественном воспроизводстве, — представление, которое перенял Рикардо, несмотря на то, что оно после его теории стоимости, противоположной теории физиократов, потеряло всякий смысл, и несмотря на то, что уже Смит сделал существенные попытки для исследования действительных вещественных основ общественного процесса воспроизводства. Тем не менее мы видели, что проведенное физиократами разграничение между сельским хозяйством и промышленностью как основаниями воспроизводства по традиции сохранилось в теоретической политической экономии, пока Маркс не ввел свое разграничение, составившее эпоху: мы говорим о разграничении между двумя общественными подразделениями — производством средств производства и производством средств потребления. Напротив того, смысл трех подразделений Кирхмана вообще непостижим. Так как орудия свалены здесь в одну кучу с мебелью, сырье — с средствами питания, а одежда образует особое подразделение, то очевидно, что при этом разделении играли роль не вещественные точки зрения воспроизводства, а чистый произвол. Точно с таким же успехом можно было бы придумать одно подразделение для средств существования, одежды и построек, другое для аптечных товаров и третье для зубных щеток. Кирхману очевидно нужно было только дать понятие об общественном разделении труда и предложить для обмена несколько групп продуктов по возможности «равной величины». Даже самый обмен, вокруг которого вращаются все рассуждения Кирхмана, в его примере не играет никакой роли, потому что распределяется не стоимость, а масса продуктов, масса потребительных стоимостей как таковых. С другой стороны, в интересной «местности», созданной кирхмановской фантазией, происходит сперва распределение продуктов, а после этого, т. е. после произведенного распределения, должен иметь место всеобщий обмен, а между тем известно, что на нашей грешной земле при капиталистическом производстве обмен, напротив того, направляет и осуществляет распределение продуктов. В кирхмановском распределении происходят при этом самые удивительные вещи: цена продукта, а следовательно, и всего общественного продукта, состоит, «как известно», только из «заработной платы и процента на капитал», т. е. только из v + m, и весь продукт соответственно с этим распределяется без остатка между рабочими и предпринимателями; сам Кирхман к своему несчастью обнаружил при этом плохую память: он забыл, что ко всякому производству относится нечто такое, как орудия и сырье. Кирхман контрабандным путем проводит в своей «местности» под средствами питания — сырье и под мебелью — орудия; но в таком случае спрашивается: на чью долю выпадают при всеобщем распределении эти неудобоваримые вещи — на долю ли рабочих в качестве заработной платы, или же на долю капиталистов в качестве предпринимательской прибыли? И те и другие были бы очень благодарны. И при таких условиях еще должен иметь место гвоздь представления — обмен между рабочими и предпринимателями. Основной акт обмена в капиталистическом производстве — обмен между наемными рабочими и капиталистами — Кирхман из обмена между живым трудом и капиталом превращает в обмен продуктами. Не первый акт, не обмен между рабочей силой и переменным капиталом, а второй акт, реализация заработной платы, полученной из переменного капитала, делается центральным пунктом, а весь товарный обмен капиталистического общества, напротив того, сводится к этой реализации заработной платы! Но тут следует самое удивительное: при ближайшем рассмотрении оказывается, что этот обмен между рабочими и предпринимателями, поставленный в фокусе хозяйственной жизни, вообще не имеет места. Ибо после того как все рабочие получили натурой свою заработную плату и притом в виде половины их собственного продукта, может иметь место лишь обмен между самими рабочими; при этом должно происходить следующее: рабочие обмениваются между собой своими заработками, которые состоят у одних только из одежды, у других только из средств питания и у третьих только из мебели, и обмениваются таким образом, что каждый рабочий реализует свой заработок, причем одну треть в предметах продовольствия, другую в одежде и третью в мебели. С предпринимателями этот обмен не имеет больше ничего общего. Они со своей стороны сидят со своей прибавочной стоимостью, которая состоит из половины произведенной всем обществом одежды, средств продовольствия и мебели, и все вместе, — а их всего трое, — не знают, «куда деваться» с этим хламом. Уж против этого несчастья, созданного Кирхманом, не помогло бы даже самое щедрое распределение продукта. Напротив того, чем больше была бы доля общественного продукта, которая приходится рабочему, тем меньше дела они имели бы с предпринимателем при обмене: увеличился бы только размер взаимного обмена между рабочими. Правда, при этом уменьшилась бы соответствующим образом масса прибавочного продукта, обременяющая предпринимателя, но не потому, что легче стало обменять прибавочный продукт, а лишь потому, что сама прибавочная стоимость уменьшилась бы. Об обмене прибавочного продукта между рабочими и предпринимателями, как и раньше, не могло бы быть и речи.
Надо признаться, что количество собранных здесь на сравнительно незначительном пространстве вздорных утверждений и экономических абсурдов превосходит даже то, что можно простить прусскому прокурору — Кирхман, как известно, был прокурором и притом прокурором, который, к его чести будь сказано, дважды подвергался дисциплинарным взысканиям. Несмотря на это он от своих малообещающих предварительных положений прямо переходит к делу. Он признается, что невозможность реализации (Unverwendbarkeit) прибавочной стоимости дается здесь его собственной предпосылкой — конкретной потребительной формой прибавочного продукта. Он заставляет теперь предпринимателей, присвоивших себе в качестве прибавочной стоимости половину всего общественного труда, производить не «обыкновенные товары», предназначенные для рабочих, а предметы роскоши. Так как «предметы роскоши по своей сущности таковы, что они дают возможность потребителю потреблять больше капитала и рабочей силы, чем это возможно при обыкновенных товарах», то три предпринимателя совершенно самостоятельно устраивают дело так, что потребляют всю половину затраченного обществом труда в виде кружев, элегантных карет и т. п. Теперь не остается ничего такого, чего нельзя было бы продать; кризисы счастливым образом удалось устранить, перепроизводство раз навсегда сделано невозможным, капиталисты, равно как и рабочие, живут в надежных условиях. Чудодейственное средство Кирхмана, создавшее все эти благодеяния и восстановившее равновесие между производством и потреблением, носит название роскоши! Другими словами, совет, который этот добрый человек дает капиталистам, не знающим, куда деваться с своей прибавочной стоимостью, не поддающейся реализации, заключается в том, чтобы они сами потребили ее. Но ведь предметы роскоши в капиталистическом обществе являются открытием, данным давно известным, и тем не менее кризисы свирепствуют. — Почему же это так? «Ответ, — поучает нас Кирхман, — может быть только тот, что этот застой в сбыте происходит в действительном мире исключительно потому, что слишком мало роскоши, или, другими словами, потому, что капиталисты, т. е. те, которые имеют средства для потребления, потребляют еще слишком мало». Но это неуместное воздержание капиталистов происходит от дурной привычки, несправедливо поощряемой политической экономией, — от склонности к экономии в целях «производительного потребления». Иначе говоря, кризисы происходят от накопления — таков главный тезис Кирхмана. Он доказывает его на примере, трогательном по своей наивности. Предположим, — говорит он, — случай «наиболее превозносимый политической экономией», — случай, когда предприниматели рассуждают так: мы не хотим расточать до последнего гроша на пышность и роскошь, мы хотим снова употребить их производительно. Что это означает? Не что иное, как основание всякого рода новых производственных предприятий, посредством которых снова получаются продукты; продажа этих продуктов может дать проценты (Кирхман хочет сказать — прибыль. — Р. Л.) на всякий капитал, сбереженный от доходов, не растраченных тремя предпринимателями и вложенный ими в дело. Три предпринимателя решаются сообразно этому потреблять лично только продукт 100 рабочих, т. е. значительно ограничить свою роскошь, а рабочую силу остальных 350 рабочих вместе с капиталом, который употребляется ими, обратить на устройство новых производительных предприятий. Здесь возникает вопрос, на какие производственные предприятия следует употребить эти доходы? «Три предпринимателя имеют лишь один выбор: или снова заняться производством обыкновенных товаров или же взяться за предметы роскоши», так как, по мнению Кирхмана, постоянный капитал не воспроизводится, а весь общественный продукт состоит исключительно только из средств потребления. Но тут предприниматели приходят к уже известной нам дилемме: если они будут производить «обыкновенные товары», то возникнет кризис, так как рабочие не располагают средствами для покупки этих дополнительных средств существования — ведь им уже уделена половина всей стоимости продуктов; но если они будут производить предметы роскоши, то они сами должны будут их потребить. Tertium non datur. Внешняя торговля также не может ничего изменить в этой дилемме, так как влияние торговли заключается лишь в том, что «увеличивается разнообразие товаров внутреннего рынка» или повышается производительность. «Итак, или эти иностранные товары — обыкновенные товары, тогда капиталист не захочет их купить, а рабочий не в состоянии их купить, потому что он не располагает средствами, или это предметы роскоши, тогда рабочий еще менее в состоянии их купить, а капиталист также не станет их покупать благодаря своему стремлению к экономии».
Как ни примитивны доказательства Кирхмана, но в его основной мысли находит свое вполне ясное выражение центр тяжести теоретической экономии: в обществе, состоящем единственно только из рабочих и капиталистов, накопление оказывается невозможным явлением. Кирхман делает отсюда такого рода выводы: он открыто выступает против накопления, «сбережения» и «производительного потребления» прибавочной стоимости, страстно полемизирует против поддержки этих ошибок классической политической экономией и проповедует в качестве средства против кризисов роскошь, которая увеличивается вместе с повышением производительности труда. Итак мы видим, что если Кирхман в своих теоретических предпосылках был карикатурой на Сэя-Рикардо, то он в своих выводах является карикатурой на Сисмонди. Необходимо однако твердо помнить постановку вопроса, которую дает Кирхман, чтобы иметь возможность оценить антикритику Родбертуса и результаты спора.
Глава шестнадцатая. Родбертусовская критика классической школы
Родбертус роет глубже, чем Кирхман. Он ищет корень зла в самых основах общественной организации и объявляет ожесточенную войну господствующей фритрэдерской школе. Правда, он выступает не против системы беспрепятственного товарного обращения или свободы промыслов, которые он целиком принимает, а против манчестерства, против laissez faire во внутренних социальных отношениях хозяйства. В его время период бури и натиска классической экономии уже сменился господством беззастенчивой апологетики, которая нашла свое удачнейшее выражение в сказочном вульгаризаторе и идоле всех филистеров — в Фредерике Бастиа с его «гармониями», вскоре начали свирепствовать и разные Шульцы, эти жалкие и бледные немецкие копии французского пророка «гармонии». Против этих беззастенчивых коммивояжеров свободной торговли Родбертус и направил свою критику: «Пять шестых нации, — восклицает он в своем „Первом социальном письме“ к Кирхману (в 1850 г.), — до сих пор не только лишены большинства благодеяний цивилизации, благодаря незначительности своего дохода, но время от времени им приходится переживать самые страшные вторжения настоящей нищеты, под вечной угрозой которой они постоянно находятся. И тем не менее они являются творцами всего общественного богатства. Их труд начинается с восходом солнца и кончается с его заходом, он длится вплоть до ночи. И никакое усилие не в состоянии изменить этой участи. Не будучи в состоянии повысить свой доход, они теряют даже тот остаток времени, который мог бы служить их духовному развитию. Мы готовы принять, что прогресс цивилизации до сих пор нуждается как в пьедестале в столь многих страданиях. Но вот неожиданно открывается возможность изменить эту печальную необходимость, она открывается благодаря ряду изумительнейших изобретений, более чем в сто раз умножающих рабочую силу человека. Национальное богатство — национальное имущество в отношении к населению растет благодаря этому в возрастающей прогрессии. Я спрашиваю: может ли быть более естественный вывод, более справедливое требование, нежели то, что и создатели этого старого и нового богатства должны иметь какую-нибудь выгоду от этого роста? Их доход должен увеличиться, или должно сократиться время их труда, или все большее и большее число их членов должно переходить в ряды тех счастливцев, которые имеют преимущественное право срывать плоды труда! Но государственное хозяйство, или лучше народное хозяйство, оказалось в состоянии осуществить только нечто противоположное всему этому. В то время как национальное богатство растет, растет и обеднение тех классов. Приходится даже издавать специальные законы против удлинения рабочего времени, число людей, принадлежащих к рабочим классам, увеличивается в конце концов быстрее, нежели остальные классы. Но этого еще недостаточно! В сотни раз возросшая рабочая сила, которая не могла облегчить положение пяти шестых нации, периодически становится ужасом и для остальной шестой нации, а благодаря этому и для всего общества». «Итак, какие противоречия в особенности в хозяйственной области! И какие противоречия вообще в области общественной! Общественное богатство растет, а спутником этого роста является рост нищеты. Созидательные силы производительных средств растут, а результатом этого является их приостановка. Общественный строй требует, чтобы материальное положение рабочих классов было поставлено на одинаковую высоту с их политическим положением, а хозяйственный порядок отвечает на это еще более глубоким принижением. Общество нуждается в беспрепятственном развитии своего богатства, а нынешние руководители производства должны задерживать это развитие, чтобы не способствовать увеличению нищеты. Только в одном есть гармония! Извращенности такого порядка вещей соответствует извращенность господствующей части общества, извращенность, выражающаяся в том, что основания этого зла ищут там, где его нет. Тот эгоизм, который слишком часто облекается в костюм морали, усматривает причину пауперизма в пороках рабочих. На их мнимую притязательность и нехозяйственность взваливает он то, в чем повинны по отношению к рабочим могущественные факты. В тех случаях, когда нельзя уже не видеть их невиновности, создается теория „о необходимости бедности“. Без устали взывает он к рабочим: ora et labora, ставит им в обязанность воздержание и бережливость. В крайнем случае, к нужде рабочих присоединяются еще правонарушения принудительных сберегательных учреждений. Он не замечает, что слепая сила обращения превращает молитву о труде в проклятие вынужденной безработицы, что… бережливость есть невозможность или жестокость, наконец, что мораль всегда оставалась бесплодной в устах тех, о ком поэт сказал: „Тайком они пьют вино, а открыто проповедуют воду“» [169] .
169
Dr. Carl Rodbertufs-Jagetzоw, Schriften, 1899, Bd. Ill, стр. 172–174, 184. Ср. Первое письмо. Перевод И. Давыдова. Изд. «Начало» стр. 51, 58 — Прим. пер.
Если эти смелые слова сами по себе через тридцать лет после Сисмонди и Оуэна, через двадцать лет после жалоб английских социалистов из школы Рикардо, после чартистского движения, после июньской бойни, и last not least, после появления «Коммунистического манифеста» и не могли претендовать на новизну, то тем важнее было теперь дать научное обоснование этих обвинений. Родбертус дает здесь целую систему, которую можно свести к следующим кратким положениям.
Исторически достигнутая высота производительности труда вместе с «институтами положительного права», т. е. частной собственностью, вызвали благодаря законам «обращения, предоставленного самому себе» целый ряд извращенных и антиморальных явлений.
1. Вместо «нормальной», «конституированной стоимости», мы имеем меновую стоимость, а благодаря меновой стоимости мы вместо истинных, «соответствующих своей идее» бумажных («Papierstreifengeld») или «трудовых» денег, имеем современные металлические деньги. «Первая (истина) состоит в том, что все хозяйственные блага составляют продукт труда, или, выражаясь иначе, что один труд производителен. Это положение однако не значит, что стоимость продукта всегда равна затраченному труду, другими словами, что труд уже в настоящее время может представлять масштаб стоимости». Напротив, правда то, «что это не есть экономический факт, а только еще экономическая идея» [170] .
170
L. с., т. II, стр. 104–105. ср. Родбертус-Ягецов, К освещению социального вопроса. Пер. М. Н. Соболева. Спб. 1908, стр. 93–94. — Прим. пер.
«Если бы стоимость могла быть конституирована по количеству труда, затраченного на продукт, то возможно представить себе еще иной вид денег, которые состояли бы, так сказать, из листков, вырванных из упомянутой общей счетной книги, — из квитанций, написанных на самом дешевом материале — на бумаге. Квитанции эти всякий мог бы получить за произведенную им стоимость и, как свидетельство на такую же величину стоимости, он снова мог бы реализовать их в распределяемой части национального продукта… Если однако стоимость по каким-нибудь причинам не может быть или еще не может быть конституирована, то деньги должны таскать с собой ту стоимость, которую они должны ликвидировать. Они должны выступать в качестве равноценности, залога или гарантии. Это значит, что они сами должны состоять из ценного блага, из золота или серебра» [171] . Но лишь только мы имеем дело с капиталистическим товарным производством, как все становится на голову: «Конституирование стоимости должно прекратиться, так как последняя может быть теперь только меновою стоимостью» [172] . И «так как стоимость не может быть конституирована, то и деньги не могут быть только деньгами; они не могут вполне соответствовать своей идее» [173] . «Меновая стоимость продуктов при справедливом вознаграждении в обмене должна была бы равняться тому количеству труда, которого они стоили; в продуктах всегда должны были бы обмениваться равные количества труда». Но если даже предположить, что всякий человек производит потребительные стоимости, которые необходимы для Других, то «все еще должен был бы всегда предшествовать правильный расчет, уравнение и установление заключающихся в обмениваемых продуктах количеств труда, и должен бы существовать закон, которому подчинялись бы обменивающиеся лица, так как здесь идет дело о человеческом познании и человеческой воле» [174] .
171
L. с., т. I, стр. 99. Ср. Родбертус, Четвертое социальное письмо Кирхману. Перевод И. Давыдова. Изд. «Начало», стр. 65. — Прим. пер.
172
L. с., т. I, стр. 116.
173
L. с., т. I, стр. 176.
174
L. с., т. II, Стр. 65. Ср. цитиров. перевод М. Н. Соболева, стр. 58.
Родбертус, как известно, настойчиво подчеркивает свой приоритет перед Прудоном в открытии «конституированной стоимости», и это право ему охотно можно предоставить. Насколько призрачна была эта «идея», теоретически использованная и практически похороненная в Англии уже задолго до Родбертуса, и в какой степени эта самая «идея» была утопическим искажением теории стоимости Рикардо, исчерпывающим образом показали Маркс в своей «Нищете философии» и Энгельс в своем предисловии к этой работе. Мы поэтому считаем излишним останавливаться здесь на этой мелодии будущего, разыгранной на игрушечной трубе.