Наливайко
Шрифт:
Воевода протянул письмо и присел на типографский станок, пока поп читал вслух:
— «.. также и то примечательно, что пан Лобода, гетман запорожский, повенчался с шляхтянкой, которая воспитывалась у пани Оборской и жила у нее, а за Лободу против воли вышла. Ибо так он желал этого и принудил к этому и пани Оборскую, и теперешнюю свою жену. Поп страха ради повенчал их, но повенчал ли их господь бог, этого я не знаю. Долго ли до того, чтобы всевышний разгневался, но пан Лобода тем временем уже ласкает свою жену, настоящую шляхтянку… Пани Оборская всячески поносит гетмана, которого женским сердцем и сама уважала. Теперь польному гетману Жолкевскому жалобу принесла и ждет от него спасения воспитаннице и себе…»
— Но ведь Жолкевского нет еще на Украине, ваша милость.
— Когда нужно будет, появится. Жолкевский родом из Червонной Руси. Отец его не оставлял православия, хотя на глазах короля католиком прикидывался. О сынке такие же слухи ходят среди Львовского духовенства. А чтобы прикрыть это, перед короною выслуживается и как раз на православных бунтарях себя покажет… Что брат ваш, отче, для нас уже погиб, нечего убиваться, — нам это давно уже ясно. Он возлагает какие-то надежды на Москву. Да где она, Москва, а панство польское — под боком… Ага, вот и пан Смотрицкий. А вам, отче, следует немедленно во Львов мчаться. Комулей от папы деньги привез, нанимать войско собирается. Смотрите: пан Микола Язловецкий один заграбастает это римское золото.
16
Украина!
Наливайковцы, оторванные от родной Украины, как дети от матери, начинали тосковать по ней. С той стороны, где она простерлась по-над Днепром, поднимались над горизонтом тучи. На эти тучи глядели казаки и вздыхали, а Наливайко это было выгодно, на руку ему чувство тоски по родине в казацких душах.
Кто-то повторил сказанные когда-то Наливайко слова:
— А, может быть, останемся, «братья, где-нибудь здесь в дунайских степях, жен — валашек, полек, украинок — заведем? И ни пана тебе, ни князя. Только степи играют вдоль улиц да солнце в радости купает вершины лесов над Дунаем…
Наливайко посмотрел на этого мечтателя долгим, задумчивым взором. Мечта эта не выходила и у него из головы, а тоска по родному краю разжигала его давнишние намерения.
Украина!..
— Не «светит солнце нам, чтоб вернуться на Украину, Северин, — сказал Матвей Шаула.
— Вернемся и при луне, Матвей. До, рогу не «станем «спрашивать.
— Верно! Наказаковались, а там ждут нас… — вмешался Юрко Мазур.
Был он молод, как и Наливайко, Украину любил без рассудка. Князья Острожские рано дали ему почувствовать свою власть. Испытал он и руку панов Синявского и Калиновского. А за все это еще не расплатился с ними. С детства мечтал об этом. Теперь в руках держит ключи от счастья и своей семьи, и украинского народа, а слоняется по чужим странам, тоскует.
Наливайко давно ждал этого момента. Он знал, что казаки все заговорят языком Юрко. Во всех уголках Украины скрытно тлеет имя восстания — его имя. А явись он сам с такой армией — Украина запылает неугасимым пламенем. Всех, кто зовется паном, нужно беспощадно сжечь в пламени народного восстания. Крестьяне заведут порядки на земле, ремесленники — на ремесленном станке, а канцелярию государственную заменить всенародной думой и заключить военный союз с Москвою. Тогда никакие Замойские, ни шведы — короли польские — ногою не ступят на украинскую землю…
К толпе на взмыленном коне подъехал Шостак… Соскакивая с седла, сообщил:
— Панчоха прибыл с разведки… Вот и он.
Панчоха, в изодранной одежде и давно немытый,
держал за пазухой раненую левую руку, жмуря свои острые глаза. На разведку ходили с ним Бронек и татарин Муса, перешедший к Наливайко во время недавнего боя. Были они в разных передрягах, чуть не попали в руки полякам Миколы Язловецкого, но вернулись живыми. Повезло им побывать в том доме, где сам Язловецкий держал военный совет. Хозяйка дома подслушала, что Язловецкий подкупил Лободу за какие-то римские деньги.
— Не за те ли, которые нам предлагал стриженый пол в Каменце?
— Наверное за те самые. Пан львовский староста хвастал, что обдурил Лободу, от Львова отвел, а сам на крымцев пошел, потрепать их решил. Но казаки и Лобода покинули Язловецкого. Язловецкий злой, удирает в свое воеводство и на нас, как пес, набросился.
— Ну, ну, давай Панчоха! Что же дальше?
— А дальше то, пан старшой, что под нашим именем казаки Лободы, возвращаясь, проходят селами и городами.
— И грабят?
— Не без этого. Может быть нарочно, во вред нам, над беднотой измываются. Народ после них начнет ненавидеть имя Наливайко.
— Позор!
— То-то позор, братья-товарищи, — подхватил Наливайко. — И меж ангелами найдется нечистый, как меж апостолами Иуда. К реестровикам с Лободою такой Иуда мог втесаться, чтобы позорить наше честное имя борцов против панства. Не будем беспечными. Нас Жолкевский силится не пропустить на Украину, — об этом постарались и наши доброжелатели Острожские, — а вот Лобода спокойненько проходит по ней. Пусть и дальше идет под нашим именем. За ним и бросится гетман Жолкевский, а мы тем временем прорвемся через Подолье с нашим пятитысячным войском. До каких пор будем обивать здесь чужие пороги, когда родная страна ждет нас, своих хозяев! Кто не хочет пристать к немедленному походу на Украину, тот может остаться на Дунае. Степи широкие, а паны найдутся…
— На Украину!
— А чтоб на некоторое время успокоить корону, я написал письмо к коронному гетману Замойскому.
— Да поверит ли?
— Понятно, что нет. Польские дипломаты сами строят свою государственную политику на дипломатическом вранье и другим не верят. Но хотя бы на короткое время отвлечем их внимание. Они ведь считают нас дураками, — может, подумают, что мы и в самом деле заскучали по панскому ярму. Почему бы не попробовать пощекотать их, чтоб выиграть время.
— Читай, что написал им.
Наливайко развернул письмо с печатями на шелку. Читал, будто каждое слово, как куколь из зерна, выбирал:
— «Признали мы и поняли верховенство коронное над нами, паном богом в слуги рожденными для их милости, панов наших. Предлагаем послушание свое панской мощи гетману коронному…
Не желая бездельничать и терять время, мы двинулись под Килию, чтобы добыть князю Янушу Острожскому двадцать четыре пушки. Только подошли, как в угоду вашей милости вырезали мы не малое число противных католической вере языческих воинов, а часть их батраков и быдла турецкого — таких же, как и мы, по вашей высокой милости, — тех к себе присоединили… Осевших на хуторах старшин жгли, а замок в Калии не осилили взять. Своими набегами разогнали турок, забрали ясырь для вашей милости…»