Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни

Подгородников Михаил Иосифович

— Я спрятала несколько книг и отдаю людям переписывать.

— И оду "Вольность"?

— И оду.

— О ней особенно волнуюсь, В "Путешествии" я привел лишь часть ее. Пропадет остальное.

— Нет, я помню наизусть.

— И мне иногда ночами приходят на память строки. Слаб, грешен, честолюбив, но утешаюсь такими словами, — и он стал бормотать:

Да юноша, взалкавый славы, Пришед на гроб мой обветшалый, Дабы со чувствием вещал: "Под игом власти, сей рожденный, Нося

оковы позлащенны, Нам вольность первый прорицал".

— Не надо о гробе, — тихо попросила она.

— Шешковский намекал на смертную казнь.

— Нет! Нет! — Она обняла его. "Слуша-ай!" — тоскливый крик часовых пронесся над казематами. В коридоре раздались шаги…

…Солнечные лучи брызнули из-за воспламенившегося горизонта и осветили посредине Невы одинокую лодку, в которой горестно прижались друг к другу женщина и мальчик.

Он стоял перед судьями и видел злорадство на их лицах. Михаил Пушкин, Иван Лефебр, Илья Котельников — это были те же люди, которые преследовали Степана Андреева и на решение которых он жаловался, требуя пересмотра дела. Тогда он судил их по мерке совести и закона, теперь судят они его без закона и совести. Да, без закона, потому что императрица говаривала, что никому не дано права преследовать человеческую мысль.

Судьи приказывали секретарю читать его книгу. И секретарь громким внятным голосом зачитывал отдельные места из "Путешествия", и по тону чтеца все уже ясно видели, сколь зловредно и пагубно направление книги, что сомневаться нечего и разбирательство лишь пустая трата времени.

Александр Николаевич вставал и подтверждал свою вину, потому что перед ним была инквизиция, потому что его судили люди, которые жаждали отомстить ему за былые унижения. Круг замкнулся, это было кольцо, из которого невозможно было вырваться.

Они приговорили его к смерти.

…В тот вечер, ужиная в камере, он почувствовал приступ отчаяния. Он сжал зубами серебряную ложку. Когда отхлынула черная тоска, он положил ложку на железный столик. На ней отпечатались глубокие следы зубов…

"Свершилося!"

Радищев писал завещание на следующий день спокойно и твердо. Надо было уйти из жизни, как уходил Катон.

Он написал детям о боге, которого они должны призывать, начиная всякое дело, дал им советы. Сделал распоряжения по дому. Велел Елизавете Васильевне войти во владение купленным им участком земли, просил родителей и брата Моисея Николаевича не оставить детей заботой, дать вольную некоторым слугам.

Он посоветовал Дарье Васильевне Рубановской, младшей сестре жены, выйти замуж, но при мысли о Елизавете Васильевне задержал руку. Им снова овладело отчаяние. "Зная весьма чувствительное сердце Елизаветы Васильевны и ее здоровье, я такого совета ей дать не могу", — приписал с трудом.

Перо спотыкалось. "Простите, мои возлюбленные… Я с вами беседую… вас держу в объятиях моих, о друзья души моей! О дети моего сердца, вы со мною. Куда спешите, постойте… я… я отец ваш, я друг вам…"

Он не дописал и потерял сознание.

Приговор должен был утвердить Сенат. Почтенные мужи колебались: соглашаться ли на отсечение головы или проявить милосердие. Первое — жестоко, второе свойственно только государыне.

Сенаторы высказались расплывчато. По силе воинского устава 20-го артикула полагалось отсечение головы. По указу императрицы Елизаветы Петровны надлежит учинить жестокое наказание кнутом и, заклепав в кандалы, сослать

на тяжелую работу. Но человека благородного звания нельзя подвергать сечению кнутом, не лишивши его дворянства. Вследствие сего полагается, не чиня ему оного наказания, лишить его чинов, орденов и дворянского достоинства, заклепать его в кандалы и сослать на каторжную работу в Нерчинск. Но более всего Сенат надеется на монаршее благоволение и ожидает высочайшего указа…

11 августа доклад Сената был представлен императрице.

Екатерина выслушала секретаря с приметной чувствительностью. Она отвернулась от Храповицкого и помрачнела. Нерешительность сенаторов, их туманные определения ее оскорбили. Стало быть, ей утверждать смертный приговор? Или быть милосердной? Но сенаторы царское благоволение опередили, намекнули на смягчение приговора.

Она приказала передать дело в Совет при императорском дворе.

После заседания государственного совета в протоколе, по предложению графа Безбородко, было записано: "…Ее Величество презирает все, что в зловредной его Радищева книге оскорбительного Особе Ея Величества сказано…"

"Сочинитель сей книги, поступая в противность своей присяги и должности, заслуживает наказание, законами предписанное…"

Опять не договорил Совет. Опять решать монарху.

Потянулись дни ожидания.

4 сентября Сенату был направлен высочайший указ.

Преступник достоин смертной казни. Но в связи с радостью по поводу вожделенного мира со Швецией освободить Радищева от "лишения живота" и, отобрав чины, орден святого Владимира и дворянское достоинство, сослать его в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание.

Елизавета Васильевна плакала. Полицейский чиновник, который объявил высочайшее повеление, тоже вытирал слезы и, вздыхая, утешал: "Сибирь — хорошая земля. И там люди живут".

В порту прибавилось иностранных кораблей. Мир со Швецией сделал Балтийское море свободным и безопасным для плавания.

Гремела музыка на столичных балах. По случаю мира раздавались ордена, отличившихся повышали в чинах — и все важные события записывались, как и прежде, в камер-фурьерский журнал и в дневник старательного Храповицкого.

Но одно событие, случившееся 18 сентября 1790 года, не было отмечено ни в журнале, ни в дневнике.

Холодным осенним днем из Петропавловской крепости выехала тюремная карета, которая везла государственного преступника Радищева в ссылку.

Он был одет в грязный нагольный тулуп, руки и ноги были скованы кандалами.

Так начиналось путешествие из Петербурга… в Илимск.

ВОЗОК С УСИЛЕННОЙ ОХРАНОЙ

Александр Романович Воронцов, по должности "постоянно присутствующий в Совете Ея Императорского Величества", мог быть доволен: сегодня в заседании государственного совета будет участвовать императрица. Последние заседания она пропускала, оправдываясь нездоровьем. Большинство членов совета понимающе кивали головами — что делать, стареет ее величество, но Александр Романович словно не желал понимать эти щепетильные обстоятельства и настаивал: императрице следует решать важнейшие дела вместе с ее главными помощниками. Члены совета отворачивались от Воронцова, снисходительно улыбались его наивным речам. Александр Романович сдерживал раздражение: здоровья государыни хватало на разнообразные развлечения, государственные же дела вызывали недомогание.