Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу
Шрифт:
Британский писатель-дебютант Дэвид Лассман, отчаявшийся опубликовать свой роман «Храм свободы», много месяцев подряд получавший от издателей отказы, разослал обидчикам первые главы из романов Джейн Остин «Гордость и предубеждение», «Доводы рассудка», «Нортенгерское аббатство». Лассман укрылся за женским псевдонимом, поменял названия книг, имена главных героев и топонимы, но не язык. Он оставил даже классическую первую фразу «Гордости и предубеждения» («Все знают, что молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену»), которую знает каждый англичанин, примерно как мы «Мой дядя самых честных правил» или «Все счастливые семьи похожи друг на друга…» Эксперимент удался: 17 из 18 издательств, среди которых были крупнейшие – в том числе «Penguin» и публикующее Роулинг «Bloomsbury», –
Подопытные литагенты и издатели различили в присланных текстах главное: они неоригинальны. Не распознав романов Джейн Остин, они тем не менее среагировали на вторичность продукта, видимо, предположив, что перед ними нечто вроде изысканной стилизации под романы начала ХIХ века, однако стилизации самозамкнутой, никак не апеллирующей к опыту человека, живущего в веке ХХI. И дружно решили: над историей страстей провинциальных английских барышень, пусть и описанных острым, проницательным, ироничным пером, сегодняшний читатель просто уснет!
«Случай Лассмана» обнаружил удивительную вещь: абстрактное качество никого не интересует. Литература, желающая быть прочитанной, просто обязана быть утилитарной, развернутой в злободневность, – совсем необязательно на внешнем, сюжетном, содержательном уровне, это может быть сделано тоньше и глубже. В книгах той же Роулинг, например, достаточно узнаваемых аллюзий, позволяющих читателю ощутить внутреннюю причастность даже и к насквозь вымышленному миру. Спасибо Лассману, он нам напомнил – искусство должно быть актуальным. Как актуальной была музыка Моцарта для его первых слушателей, как актуальна была поэзия Пушкина, на короткой ноге с которым чувствовал себя не один Хлестаков, но и многие его читатели. Будь актуален, писатель, иначе в 17-ти издательствах тебе укажут на дверь, а в 18-м прозрачно намекнут, что ты пустышка и плагиатор. И будут совершенно правы.
Да ты не слушаешь меня!
Вышла новая книжка Евгения Гришковца «Следы на мне». Это сборник историй из жизни автора – про дружбу, службу, учебу в университете, первую работу за деньги, первую собственную квартиру. Гришковец представил книжку в Театральном центре «На Страстном», сыграв спектакль «Дредноуты», спектакль уже не новый, и не о нем сейчас речь, да в общем и не о Гришковце. Его за последний год-два не пнул только ленивый. Вышел, мол, в тираж, эксплуатирует единственный, однажды удачно найденный прием, так глубоко и, как казалось, надолго очаровав московскую публику, быстро и сильно ее разочаровал и проч., и проч. Пусть говорят, что хотят.
Одно в этих разговорах неизменно упускается. Очень хорошее и важное. Гришковец возвращает нас к искусству рассказывания. Я не до конца понимаю (хотя и предполагаю), какого он уровня артист и режиссер, но я точно знаю, что все полтора-два часа своих моноспектаклей он держит зрительское внимание мертвой хваткой. И даже не зрительское, а слушательское. Потому что дело тут не в волшебстве перевоплощения и горящих бумажных корабликах, то есть не в том, что происходит на сцене. Эти спектакли увлекательно слушать. Гришковец интересно рассказывает.
Много ли вы знаете хороших рассказчиков? Кого-нибудь такого, кого слушаешь, забыв о времени, смеешься до слез, понимаешь, что врет ведь, врет и не краснеет, но радуешься этому потоку слов, лиц, событий. И когда чудо кончается, требуешь: еще! Еще что-нибудь, пожалуйста. Бесполезно, уже не расскажет.
Рассказывание историй вымирает. Рассказывать некогда, некому, негде. Это в далеком российском прошлом, когда все время приходилось чего-то ждать – лошадей на станции, окончания непогоды на постоялом дворе, причем часто ждать в большой компании, – наговориться и наслушаться можно было всласть. Весь Лесков вышел из этих посиделок. Хороший рассказчик превращал бесконечный скучный вечер, бессонную ночь в добрую, как сказал бы тот же Лесков, сказку. В советские времена искусство рассказывания еще теплилось, поддерживаемое эстрадой, и все же заметно слабело, вырождалось в анекдот. Практически выродилось. Конечно, мы все равно что-то друг другу рассказываем, и далеко не одни анекдоты, но назвать наши куцые байки высоким словом «искусство» не поднимается рука.
Почему так случилось? Не оттого ли, что мы стали друг другу не слишком интересны? И мало кому позволим посягнуть на наше время: нам, право же, действительно некогда сидеть и слушать чужие истории. К тому же и опыт одного стал слишком похож на опыт другого. Ты был в Париже? Ха-ха, да кто же не был в Париже? Видел миграцию крабов у острова Рождества? Подожди-ка, не рассказывай, я лучше сам туда полечу – сбросишь телефончик туроператора?
Это раньше странников и странниц принимали как желанных гостей – они забирались в такую дремучую даль, где жили люди с песьими головами и куда их доверчивым слушателям было уж точно не добраться. Да и спустя сто лет, в советское время, на какого-нибудь счастливца, побывавшего за границей, звали в гости как на экзотическое блюдо – Иван Иваныч покажет слайды и расскажет такое… Но вот мир стал доступен, Интернет ответит на все твои вопросы – и о чем, собственно, ты можешь нам рассказать? Мы сами тебе и не такое расскажем.
Тем не менее. На сцену выходит небритый человек в очках и рассказывает. Об очень знакомом: первая заграница, кружок по фото, поход по грибы. Не о миграции крабов, не о Париже, сейчас и правда довольно других источников информации – но о тебе самом кто еще тебе расскажет? Также жадно когда-то конунги слушали саги, сложенные про их недавние военные подвиги и дела.
Хлопая ушами
Случилось событие радостное и долгожданное. Вышел пятый том словаря «Русские писатели. 1800–1917», включающий биографии 450 человек, с фамилиями от П до С. Само собой Пушкин, Ремизов, Розанов, Салтыков-Щедрин, Северянин. Но еще – и, наверное, главное – безвестные и полузабытые авторы: дворяне, крестьяне, купцы, казачьи есаулы, епископы, авантюристы, декабристы, путешественники. Все, кто так или иначе, но публиковал свои труды и составлял ту самую литературную среду, без которой не было бы ни Пушкина, ни Ремизова. Так вот, все они разысканы авторами словаря и призваны на пир.
Симпатичный алкоголик Иван Прыжов, положивший здоровье на алтарь науки: материалы для своего обобщающего труда о питейных заведениях он собирал в кабаках и там-то и пристрастился к веселящим напиткам. Немыслимая графоманка Елизавета Сентимер, рассуждающая о путях к счастью: «О зависть, зависть злая!/ Воистину она зверь/ C кровожадными кохтями./ Она лишь хлопнет ушами/ Затворится к счастью дверь!» Тут же и Александр Пуговишников, написавший прочувствованный манифест в защиту бесталанных и необразованных авторов. Зоолог Леонид Сабанеев, легко вставлявший в свои охотничьи руководства целые главы из руководств чужих. Федор Попудогло, знакомец Чехова, писавший юмористические сценки в «Будильник», – а что ему еще оставалось с такой фамилией?
В ряду похожих изданий словарь «Русские писатели» уникален. Он самый полный по числу персоналий и притом образцового научного качества: статьи сюда писали наши лучшие филологи и историки. Вместе с тем выход нового тома – событие не цехового, а общественного масштаба.
Ведь пятый том выйти был не должен. Первый появился в 1989 году, на инерционной силе тогда еще работавших систем. Каждый следующий выходил уже ценой фантастических усилий в продолжение 10 лет. Затем финансирование прекратилось вовсе и, казалось, навсегда. В этом была своя логика – и не только экономическая. Закончилось же переиздание энциклопедического словаря Брокгауза – Эфрона на букве О, в 1917-м. И никто не пытался его продолжать, хотя новое издание было полнее и точнее предыдущего. Но слом эпох означал, что и самые новые словари мгновенно устарели.