Наполеон I Бонапарт
Шрифт:
Перед самым Аустерлицем так глубоко заснул, что «его с трудом разбудили». [S'egur P. P. Histoire et memoires. Т. 2. P. 390.] В самом пылу сражения под Ваграмом, когда все решается, велит разостлать на голой земле медвежью шкуру, ложится на нее и засыпает глубоко; спит минут двадцать; проснувшись, продолжает отдавать распоряжения, как будто не спал вовсе. [Ibid. Т. 3. P. 380.] Во время страшной эвакуации Лейпцига, когда рушится весь фронт, – спит спокойно в кресле два часа; только взрыв моста на Эльстере, которым отступление отрезано и армия погублена, разбудил спящего.
Это на войне – это и в мире. Любит работать, вставая с постели, между двумя снами. Кажется, гений Наполеона – ясновидение– и есть этот узкий перешеек бодрствования
«Что же подумать о Наполеоновом сне, длящемся от Вандемьера до Ватерлоо?» – спрашивает Леон Блуа. «Он проснулся только пред лицом Божьим». – «Величайшие несчастья и даже падение не могли его разбудить до конца. На Св. Елене он продолжает свой сон». [Bloy L. L’ame de Napol'eon. P. 9, 97, 232.] И умирает во сне или просыпается в смерть.
«Он спросил меня, какой род смерти я считаю самым легким, и заметил, что, кажется, смерть от замерзания лучшая из всех, потому что, замерзая, умираешь во сне, si muore dormendo», – вспоминает доктор О’Меара свою беседу с Наполеоном на Св. Елене. [O’M'eara B. E. Napol'eon en exil. Т. 1. P. 163.] Так во сне умер и он, замерзая от леденящего дыхания Рока.
И море, и буря качали наш челн; Я, сонный, был предан всей прихоти волн; И две беспредельно были во мне, — И мной своевольно играли оне. Кругом, как кимвалы, звучали скалы, И ветры свистели, и пели валы. Я в хаосе звуков летал оглушен; Над хаосом звуков носился мой сон.Сон на море – на «водах многих». – «Воды, которые ты видел, суть люди и народы, и племена, и языки», – говорит Ангел Апокалипсиса. Многие воды Запада – Атлантика, где погибла «Атлантида», зашло солнце первого человечества и солнце последнего «человека из Атлантиды» – Наполеона.
Над хаосом звуков носился мой сон, Болезненно-яркий, волшебно-немой, Он веял легко над гремящею тьмой. В лучах огневицы развил он свой мир, Земля зеленела, светился эфир…Светом более ярким, чем наш, светится эфир; земля зеленеет зеленью более свежею – юностью первого мира, допотопного.
Сады, лабиринты, чертоги, столпы…Древних атлантов титаническое зодчество.
И чудился шорох несметной толпы… Я много узнал мне неведомых лиц…Лица иного человечества.
Зрел тварей волшебных, таинственных птиц…Иного творенья тварь.
По высям творенья я гордо шагал, И мир подо мною недвижно сиял… Сквозь грезы, как дикий волшебника вой, Лишь слышался грохот пучины морской…Существо Атлантиды – магия, и существо Наполеона тоже: он сам вызывает видения сна своего. Это сон всего человечества – начало и конец всемирной истории: Атлантида – Апокалипсис. Вот почему, как великий маг, волшебник, создает он свой сон.
И в тихую область видений и снов Врывалася пена ревущих валов.Войны, победы, величие, падение, легкими клочьями пены, врываются в сон.
Сон его – пророческий. «У него был род магнетического предвидения своих будущих судеб, une sorte de pr'evision magn'etique de ses futures destin'ees». [Fauvelet de Bourrienne L. A. M'emoires sur Napol'eon. Т. 4. P. 389.] «У меня было внутреннее чувство того, что меня ожидает». [Las Cases E. Le memorial… T. 4.] Люди слепы на будущее – он зряч: знает – помнитего, как прошлое. «Зрение есть среднепропорциональное между осязанием и предчувствием», – определяет он эти смутные предчувствия, со свойственной уму его математической точностью. – Рука говорит глазу: как ты можешь видеть за две версты, когда я не могу нащупать за два шага? Глаз говорит предчувствию: как ты можешь видеть в будущем, когда я не могу видеть за две версты? [Gourgaud G. Sainte-H'elene. Т. 2. P. 362.]
В самую счастливую минуту жизни, в 1800 году, после Маренго, он говорит: «Со мной ничего не случалось, чего бы я не предвидел, и я один не удивлялся тому, что я сделал. Я угадываю все и в будущем и достигну моей цели». [Miot de Melito A. F. M'emoires. P., 1880. T. 1. P. 289.] Если цель его – мировое владычество, то он ее не достиг. Путь ясен – цель темна; знает, что и как сделает, но не знает зачем. «Я чувствую, как что-то толкает меня к цели, которой я и сам не знаю. Je me sens pouss'e vers un but que je ne connais pas». [S'egur P. P. Histoire et m'emoires. Т. 4. P. 74.] Как не поверить в своего рода предназначение, видя, что часто самые благоприятные последствия происходят для него из событий, которые сначала как будто мешают ему и удаляют от цели. Не похож ли он на человека, которого неодолимая сила ведет, как слепого, за руку? [Marmont A. F. L. M'emoires. Т. 2. P. 42.] Слепой – ясновидящий:
Свершитель роковой безвестного веленья.
Перед Ватерлоо, ранним утром, на берегу реки Замбр, Наполеон, в сопровождении одного только дежурного генерал-адъютанта, подошел к бивуачному костру, на котором варился картофель в котле; «велел себе подать его и начал задумчиво есть. Кончил, произнес, не без видимой грусти, несколько отрывистых слов: „Это недурно… с этим можно прожить везде и всегда… может быть, уже близок час… Фемистокл…“ „Генерал-адъютант, от которого я это слышал, – вспоминает Лас Каз, – говорил мне, что, если бы император победил под Ватерлоо, эти слова исчезли бы из памяти его, как столько других, не оставив в ней никакого следа; но после катастрофы и, особенно, после того, как прочел слово «Фемистокл» в знаменитом письме Наполеона к английскому принцу-регенту, он был поражен воспоминанием о Замбровском бивуаке, и выражение лица, поза, голос императора долго мучили его и все не могли изгладиться из памяти“». [Las Cases E. Le memorial… T. 4. P. 162.]
«Ваше королевское высочество, я прихожу к вам, чтобы сесть, как Фемистокл, у очага британского народа. Я отдаюсь под защиту его законов, которой прошу у вашего королевского высочества, как самого могущественного, постоянного и великодушного из моих врагов», – писал Наполеон из Рошфора английскому принцу-регенту. [Houssaye H. 1815. Т. 3. P. 393.]
Значит, накануне Ватерлоо знал, что сделает в Рошфоре.
Это, впрочем, не так удивительно, удивительнее то, что знал это за двадцать восемь лет. Около 1787 года семнадцатилетний Бонапарт начинает писать в своих ученических тетрадях повесть в письмах об австрийском авантюристе, бароне Нейгофе, объявившем себя в 1737 году корсиканским королем под именем Феодора I, арестованном англичанами, посаженном в лондонский Тауэр и через много лет освобожденном лордом Вальполем. «Несправедливые люди. Я хотел осчастливить мой народ, и это мне удалось на одно мгновение; но судьба изменила мне, я в тюрьме, и вы меня презираете», – пишет Феодор Вальполю, и тот отвечает ему: «Вы страдаете, вы несчастны: этого довольно, чтобы иметь право на сострадание англичан». «Дорого я заплатил за мое романтическое и рыцарское мнение о вас, господа англичане!» – как будто кончает Наполеон на Св. Елене неконченую повесть о корсиканском самозванце и английском узнике. [O’M'eara B. E. Napol'eon en exil. Т. 1. P. 363.]