Наполеон малый

Гюго Виктор

Человек, который приносит присягу, — это уже не просто человек, это алтарь: сам бог нисходит к нему. Человек, это убожество, эта тень, атом, песчинка, капля воды, слеза, которую обронило око судьбы, — человек, такой ничтожный, хилый, неуверенный, невежественный, беспокойный, который живет в тревоге и сомнении, едва разбирается во вчерашнем дне, а о завтрашнем не знает ровно ничего, различает путь перед собою ровно настолько, чтобы сделать шаг, а остальное скрыто от него во мраке; содрогается, глядя вперед, а оглядываясь назад, грустит; со всех сторон его окружает беспредельность и безвестность — время, пространство, бытие, — где он блуждает потерянный; человек, который в самом себе носит бездну — душу, а над собою видит другую бездну — небо; который склоняется порой в священном трепете перед всеми силами природы — шумом моря, содроганием дерев, тенью гор, лучистым сиянием звезд; не смеет поднять взора днем, чтобы его не ослепил свет, а ночью — чтобы его не раздавила бесконечность; ничего не знает, ничего

не видит, ничего не слышит; может быть сметен с лица земли завтра, сегодня, сию минуту, если случайно набежит волна, налетит ветер, упадет камень или пробьет его час. И вот это жалкое, нерешительное, робкое существо, эта игрушка случая, забава преходящего мгновения, вдруг поднимается и становится лицом к лицу с великой загадкой, именуемой жизнью человеческой; он чувствует, что в нем есть нечто большее, чем бездна, — честь, более сильное, чем рок, — добродетель, более глубокое, чем непостижимость, — вера, и, стоя один, слабый, нагой, перед всей этой необозримой тайной, которая его обнимает и им владеет, говорит ей: «Делай со мною что хочешь, но я буду поступать только так, а не иначе», и, гордый, спокойный, невозмутимый, одним-единственным словом создавая незыблемую точку опоры в этой зыбкой мгле, окутывающей горизонт, подобно моряку, бросающему якорь в океан, бросает он в будущее свою присягу.

О присяга! Чудесная уверенность праведника в самом себе! Великое соизволение утверждать, дарованное человеку богом! Ныне все кончено. Больше этого нет. Утрачена еще одна великая доблесть души.

Книга восьмая

ПРОГРЕСС, ЗАКЛЮЧАЮЩИЙСЯ В ГОСУДАРСТВЕННОМ ПЕРЕВОРОТЕ

I

Огромное благо, скрытое во зле

Многие честные умы среди нас, демократов, были ошеломлены событием 2 декабря. Одних оно привело в замешательство, других — в уныние, некоторых повергло в ужас. Я видел людей, восклицавших: «Finis Poloniae!» [68] Что касается меня, — бывают минуты, когда приходится сказать «я» и выступить свидетелем перед историей, — я утверждаю: я не испытывал смятения перед этим событием. Скажу больше — бывают минуты, когда перед лицом Второго декабря я готов заявить, что чувствую себя удовлетворенным.

68

Конец Польше (лат.).

Когда мне удается отрешиться от настоящего, когда я в состоянии хоть на миг отвратить взор от всех этих преступлений, от этого моря пролитой крови, от всех этих жертв, ссыльных, от этих понтонов, где слышится предсмертное хрипенье, от этой чудовищной каторги в Ламбессе и Кайенне, где погибают быстро, от этого изгнания, где погибают медленно, от этого голосования, этой присяги, этого огромного позорного пятна на Франции, растущего с каждым днем; когда мне удается на несколько минут оторваться от скорбных мыслей, неотступно преследующих меня, я замыкаюсь в суровом хладнокровии политика и исследую — не факт, но последствия этого факта; и тогда из множества несомненно пагубных, катастрофических последствий передо мной выступают подлинные, важные и огромные достижения, и в эту минуту, если я остаюсь неизменно на стороне тех, кто возмущается Вторым декабря, — я уже не принадлежу к числу тех, кого оно удручает.

Устремив взор на открывающиеся передо мной перспективы будущего, я невольно говорю себе: «Поступок мерзок, но событие благотворно».

Чем только ни пытались объяснить необъяснимую удачу переворота: сопротивление приняло различные формы, которые нейтрализовали одна другую и потому не оказали никакого действия; народ испугался буржуазии; буржуазия испугалась народа; рабочие предместий не хотели восстановления большинства, опасаясь, — кстати сказать, совершенно напрасно, — как бы его победа не привела к власти ненавистную правую; лавочники испугались красной республики; народ не понял; средние классы виляли туда и сюда; одни говорили: «Кого мы введем в эту законодательную палату?», другие говорили: «Кого мы увидим в городской ратуше?». И, наконец, жестокие репрессии в июне 1848 года, восстание, подавленное пушками, каменоломни, казематы, ссылки — страшное и поныне живое воспоминание; к тому же если бы можно было хоть пробить сбор! Если бы выступил хоть один легион! Если бы Сибур был Афром и бросился навстречу пулям преторианцев! Если бы Верховный суд не позволил разогнать себя какому-то капралу! Если бы судьи вели себя так же, как депутаты, если бы на баррикадах рядом с перевязью депутатов видны были красные мантии! Если бы хоть один арест не удался! Если бы поколебался хоть один полк! Если бы бойня на бульваре не состоялась или обернулась дурно для Луи Бонапарта — и т. д. и т. д. Все это верно, и, однако, произошло то, что должно было произойти. Повторю еще раз: под этой чудовищной победой, в ее тени совершается огромное и решительное движение вперед. Второе декабря удалось, быть может, потому, что во многих отношениях оно должно было принести пользу. Все объяснения правильны, и все объяснения излишни. Незримая рука участвовала в этом. Луи Бонапарт совершил

преступление; провидение развязало событие.

Действительно, было необходимо, чтобы «порядок» пришел к своему логическому концу, чтобы все поняли окончательно и раз навсегда, что в устах приверженцев прошлого слово «порядок» означает ложную присягу, клятвопреступление, расхищение общественных средств, гражданскую войну, военные суды, конфискации, аресты, каторгу, ссылку, изгнание, проскрипционные списки, расстрелы, полицию, цензуру, бесчестие армии, отрицание народа, унижение Франции, безгласный сенат, поверженную наземь трибуну, удушение печати, политическую гильотину, подавление свобод, нарушение прав, насилие над законом, господство сабли, убийства, предательства, злоупотребления. Зрелище, развернувшееся перед нашими глазами, — полезное зрелище. То, что творится во Франции со 2 декабря, — это оргия порядка.

Да, в этом событии видна рука провидения. Подумайте еще и о том, что вот уже пятьдесят лет, как республика и империя заполонили людское воображение, первая отблеском террора, вторая — отблеском славы. В республике видели только 1793 год, то есть грозную необходимость революционного насилия, горнило; в империи видели только Аустерлиц. Отсюда предубеждение против республики и преклонение перед империей. Каково же будущее Франции? Империя? Нет, республика.

Требовалось изменить это положение: уничтожить престиж того, что неспособно ожить, и уничтожить предубеждение против того, чему надлежит быть. Так именно и поступило провидение. Оно разрушило оба эти миража. Пришел Февраль и отнял у республики террор; пришел Луи Бонапарт и отнял у империи престиж. Отныне 1848 год, братство, заслоняет 1793 год, террор; Наполеон Малый заслоняет Наполеона Великого. Два великие события, одно из которых ужасало, а другое ослепляло, отодвинуты на задний план. И теперь мы видим 93 год не иначе как сквозь его оправдание, а Наполеона — не иначе как сквозь его карикатуру. Рассеивается безумный страх перед гильотиной, дутая слава империи исчезает, как дым. Благодаря 1848 году республика уже не страшит, благодаря Луи Бонапарту империя уже не пленяет. Будущее стало осуществимым. Таковы неисповедимые пути провидения.

А потом, недостаточно слова «республика», нужно, чтобы республика претворилась в дело. Что ж, за словом будет и дело. Поговорим об этом подробнее.

II

Четыре учреждения, препятствовавшие будущему

Когда-нибудь объединение Европы и демократическая федерация континентальных стран позволят необычайно упростить государственный аппарат. Но пока еще это время не наступило, какую форму примет во Франции общественное здание, смутные, но сияющие очертания коего уже и ныне выступают перед взором мыслителя сквозь мрак диктатур?

Вот она, эта форма.

Независимые деревни и города, управляемые избранным мэром; всюду всеобщее избирательное право, подчиненное лишь в том, что касается интересов всего государства, национальному правительству. Таково управление. Профессиональные союзы и члены примирительной комиссии, улаживающие отдельные недоразумения между рабочими ассоциациями и промышленными предприятиями; присяжный, судья по существу дела, наставляет законника, судью должностного; судья избирается народом. Таково правосудие. Священник не ведает ничего, кроме церкви, взор его прикован к небу и священному писанию, государственный бюджет не касается его, государство не интересуется им, его знают только верующие; у него нет власти, но зато полная свобода. Такова религия. Война — только для защиты территории; вся нация, разделяясь на три воинские категории, является национальной гвардией, — она может подняться сразу, как один человек. Такова военная мощь государства. Всегда и всюду господствует закон, право, всеобщее голосование; никакого господства сабли.

Что же препятствовало осуществлению этого будущего, этого прекрасного идеала демократии?

Вот они, четыре основных препятствия:

Постоянная армия,

Централизованное управление,

Бюрократическое духовенство,

Несменяемые судьи.

III

Что тормозило нормальное развитие

Что представляют и представляли собой эти четыре препятствия даже при Февральской республике, даже при конституции 1848 года, — сколько зла они принесли, сколько добра заглушили, какое прошлое они стремились увековечить, какой прекрасный общественный строй мешали осуществить, — все это было открыто взору обществоведа, это понимал философ, но об этом не имел никакого представления народ.

Эти четыре старинных учреждения, громоздкие, массивные, опирающиеся одно на другое, сплетающиеся корнями и вершинами подобно густой чаще старых могучих деревьев, повсюду душили и заглушали пробивающиеся юные всходы новой Франции. Там, где могли бы быть жизнь, движение, объединение, местное самоуправление, единодушный почин, царил административный произвол; вместо разумной бдительности патриота и гражданина, который в нужный момент поднимается с оружием в руках, — тупое, пассивное послушание солдата; там, где могла бы ключом бить живая вера, правил католический священник; там, где надлежало быть справедливости, был судья. А будущее было здесь под ногами страждущих поколений, оно не могло выйти из-под земли и дожидалось.