Наполеон малый

Гюго Виктор

Нет. Далеко не так.

За Бонапарта стоял весь чиновный сброд, миллион двести тысяч паразитов нашего бюджета и все, кто к ним примыкает и от них зависит, — интриганы, сомнительные личности, ловкачи, — а вслед за ними изрядная масса тупиц.

За него были господа кардиналы, епископы, каноники, господа приходские священники, господа викарии, господа архидиаконы, диаконы и иподиаконы, господа пребендарии, церковные старосты, пономари, причетники, церковные сторожа и прочие так называемые «благочестивые» люди. Да, мы охотно согласимся, что на стороне Бонапарта были все эти епископы, которые подписываются «Вейо» или «Монталамбер», все эти благочестивцы, драгоценнейшая и древняя порода, сильно выросшая и увеличившаяся в числе с 1848 года, так испугавшего собственников; вот о чем они теперь молятся: «О господи! Сделай так, чтобы лионские акции поднялись! Иисусе сладчайший, дай мне заработать двадцать пять процентов на неаполитанских ротшильдовских! Святые апостолы, продайте мои вина! Святые мученики, удвойте мои доходы с жилых домов! Пресвятая Мария, матерь божия, дева непорочная, звезда путеводная, вертоград уединенный, hortus conclusus, взгляни милостиво на мою лавчонку на углу улицы Тиршап и

улицы Кенкампуа! О башня из кости слоновой, сделай так, чтобы лавочка напротив прогорела!»

Всерьез и безоговорочно за Бонапарта голосовали: категория первая — чиновник; категория вторая — простак; категория третья — верующий, он же вольтерьянец-собственник-промышленник.

Скажем прямо, человеческий рассудок, а мозги буржуа в особенности, таит в себе непостижимые загадки. Мы это знаем и отнюдь не собираемся скрывать; начиная с лавочника и кончая банкиром, от мелкого торговца и до биржевого маклера — немалое количество людей из торговых и промышленных кругов Франции, иначе говоря — немалое количество людей, понимающих, что такое человек, заслуживающий доверия, что такое надежно охраняемый оклад, что значит отдать ключ в верные руки, голосовали после 2 декабря за Бонапарта. После этого голосования вы могли бы подойти к одному из этих деловых людей, к первому встречному, и задать ему два вопроса:

— Вы выбрали Луи Бонапарта президентом республики?

— Да.

— А взяли бы вы его к себе кассиром?

— Ну разумеется, нет!

V

Уступка

И это называется выборы? Мы повторяем, мы твердим одно и то же и будем повторять это без конца. «Сто раз кричал я одно и то же, — говорит пророк Исайя, — дабы меня услыхали хоть один раз». И это называется выборы, плебисцит, верховный приказ «всеобщего голосования», и он теперь служит прикрытием, основанием власти, патентом на правление вот этим людям, которые сейчас завладели Францией и хозяйничают в ней, командуют, распоряжаются, судят и царствуют, запустив руки по локоть в золото и стоя по колено в крови!

Чтобы покончить с этим вопросом и больше уж не возвращаться к нему, сделаем уступку Бонапарту, не будем придираться. Его выборы 20 декабря проходили свободно, они были всесторонне освещены, все газеты печатали что хотели, — кто это сочинил, будто все было наоборот? Клеветники! Всюду были открытые предвыборные собрания, стены были сплошь покрыты воззваниями и прокламациями, прохожие на улицах и бульварах Парижа взметали ногами груды белых, синих, желтых, красных бюллетеней; кто хотел — выступал, кто хотел — писал; цифра, показывающая результат голосования, совершенно правильна, и считал вовсе не Барош, а Барем; Луи Блан, Гинар, Феликс Пиа, Распайль, Коссидьер, Торе, Ледрю-Роллен, Этьен Араго, Альбер, Барбес, Бланки и Жан были сверщиками, они-то и объявили эти семь с половиной миллионов голосов. Отлично! Допустим все это. А дальше? Что же заключает из этого зачинщик переворота?

Что он заключает? Он потирает руки, ему больше ничего не надо, с него хватит, он заключает, что все отлично, что все кончено и завершено и больше говорить не о чем, что он оправдан.

Постойте!

Свободное голосование, подлинная цифра — это только материальная сторона дела, но есть еще моральная сторона. Как! Разве есть еще какая-то моральная сторона? О да, принц, и это самая существенная, самая важная сторона всего этого спорного вопроса о Втором декабря. Рассмотрим ее.

VI

Нравственная сторона вопроса

Прежде всего, господин Бонапарт, вам следовало бы хоть немного познакомиться с тем, что такое человеческая совесть.

Есть на свете две вещи, которые называются добро и зло. Для вас это новость? Придется вам объяснить: лгать — нехорошо, предавать — дурно, убивать — совсем скверно. Мало ли, что оно полезно, — это запрещено. Вы спрашиваете — кем запрещено? Мы это объясним вам в дальнейшем, а пока продолжаем. Человек, — надо вам знать и эту его особенность, — есть существо мыслящее, свободное в этом мире, ответственное — в другом. Сколь ни удивительной покажется вам эта странность, но человек создан не только для того, чтобы наслаждаться, чтобы ублаготворять все свои фантазии, потворствовать своим прихотям, топтать все, что ни встретится на пути, — былинку или собственное честное слово, — пожирать все, что ни подвернется, когда он голоден. Жизнь вовсе не его добыча. Так, например, ради того, чтобы сойти с нуля и подняться до миллиона двухсот тысяч франков в год, не дозволено приносить клятву, которую не намерен сдержать, а ради того, чтобы от миллиона двухсот тысяч франков перейти к двенадцати миллионам, не дозволено попирать конституцию и законы твоей страны, обрушиваться предательски на полномочное Верховное собрание, расстреливать Париж, отправлять на каторгу десять тысяч граждан, а сорок тысяч высылать. Я стараюсь объяснить вам эти непонятные для вас правила. Разумеется, очень приятно нарядить в белые шелковые чулки своих лакеев, но ради того, чтобы осуществить эту великую цель, не разрешается уничтожать славу и мысль целого народа, сокрушать трибуну, воздвигнутую для всего цивилизованного мира, препятствовать развитию человечества и проливать потоки крови. Это запрещено. Кем? — повторяете вы, не видя перед собой никого, кто бы вам что-либо запрещал. Терпение! Вы это сейчас узнаете.

Как! Вы возмущены, и я вас вполне понимаю, — когда человеку приходится делать выбор и перед ним с одной стороны его интересы, его честолюбие, успех, его удовольствия, прекрасный дворец в предместье Сент-Оноре, а с другой — стоны и вопли женщин, у которых отнимают сыновей, семей, которых лишили отца, детей, оставшихся без хлеба, народа, у которого конфисковали его свободу, общества, у которого вырвали почву из-под ног — законы; когда у него с одной стороны эти горестные вопли, а с другой — его кровные интересы, неужели ему не разрешается пренебречь этим шумом, предоставить людям возмущаться и кричать, а самому идти напролом, невзирая ни на что, прямехонько туда, где сияет успех, удовольствия и красивый дворец в предместье Сент-Оноре? Что за вздор! И зачем это надо вспоминать, что случилось

три или четыре года тому назад, когда-то, где-то, в декабрьский день, когда было так холодно, и шел дождь, и надо было выбраться из скверной гостиницы и устроиться получше? Да, действительно, по какому-то поводу, в каком-то скверно освещенном зале перед восемью или девятью стами легковерных остолопов было произнесено это слово: «Клянусь!» Так неужели же, когда человек задумал «большое дело», он должен тратить время и ломать себе голову над тем, что может получиться для других из его затеи! Раздумывать о том, что кого-то заедят вши в тюрьме, кто-то сгниет на понтонах или издохнет в Кайенне, кого-то заколют штыком, а кого-то расшибут насмерть о камни мостовой, что вот этот окажется глупцом и угодит под расстрел, а те будут разорены, высланы, и что все эти люди, которых разоряют, ссылают, расстреливают, убивают массами, гноят в трюмах и подвергают медленной пытке в Африке, — всё это честные люди, которые исполняли свой долг! И вы думаете, что это может кого-нибудь остановить? Как! У вас есть потребности и нет денег, вы принц, случай дает вам власть в руки, вы пользуетесь ею, вы открываете лотереи, выставляете золотые слитки в пассаже Жуфруа, и все карманы раскрываются сами собой, и вы тащите сколько можете, раздаете своим приятелям и верным сподвижникам, которых надо отблагодарить, — а тут вдруг общественная бестактность суется зачем-то не в свое дело, и эта подлая свобода печати пытается проникнуть в вашу тайну, и правосудие лезет туда же, вообразив, будто это его касается! Так неужели же из-за этого покинуть Елисейский дворец, выпустить власть из рук и сесть дурак-дураком между двумя жандармами на скамью подсудимых в шестой камере! Что вы! Не проще ли усесться на императорский трон? Не проще ли задушить свободу печати? Не проще ли растоптать правосудие, а судей держать под сапогом? Да они ничего против не имеют, они рады стараться. Неужели же это не разрешается? Неужели это запрещено?

Да, монсеньер, это запрещено.

Но кто же мешает этому? Кто не разрешает? Кто запрещает? Господин Бонапарт, можно быть хозяином, получить восемь миллионов голосов за свои преступления и двенадцать миллионов франков на свои развлечения и забавы, завести сенат и посадить туда Сибура, можно иметь армию, крепости, Тролонов, которые будут ползать перед вами на брюхе, и Барошей, которые будут бегать на четвереньках, можно быть деспотом, можно быть всемогущим, — и вот некто невидимый в темноте, прохожий, незнакомец встанет перед вами и скажет: «Этого ты не сделаешь».

Этот некто, эти уста, глаголящие во мраке, которых не видишь, но слышишь, этот прохожий, этот незнакомец, этот дерзновенный — это человеческая совесть.

Вот что такое человеческая совесть. Это некто незримый, повторяю я, но он сильнее армий, он больше числом, чем семь с половиной миллионов голосов, он выше сената, святее архиепископа, он лучше осведомлен в вопросах права, чем Тролон, он властен презреть любой суд, много более, чем Барош, и он говорит вашему величеству «ты».

VII

Разъяснение для господина Бонапарта

Познакомимся поближе с этим дивом, о котором вы слышите в первый раз.

Да не мешало бы вам узнать и вот еще что, господин Бонапарт: человек отличается от скотины тем, что обладает понятием добра и зла, того самого добра и зла, о которых я вам только что говорил.

Вот пропасть, которая разделяет их.

Животное — это существо, законченное в самом себе. А величие человека именно в том, что он — существо незавершенное, в нем есть много такого, что позволяет ему ощущать себя за пределами конечного, постигать нечто и в самом себе и за пределами своего «я». Это нечто, находящееся и в самом человеке и вне его, представляет собой загадку. Если пользоваться беспомощными людскими определениями, которые постоянно сменяются и поэтому никогда не могут охватить больше одной стороны явления, — это мир духовный. Человек обретается в духовном мире так же, как в мире вещественном, и даже больше. Он живет в том, что он чувствует, больше, чем в том, что видит. Как бы ни угнетала его природа, ни преследовали желания, как бы ни манило наслаждение, ни донимал животный инстинкт — какое-то постоянное стремление к иной сфере неудержимо подхватывает его и уносит прочь, за пределы его природы, за пределы желаний, наслаждений и животных инстинктов. Всегда и всюду, ежеминутно предстает перед ним видение высшего мира, этим видением наполнена его душа, оно руководит его поступками. Он не чувствует себя завершенным в этой земной жизни. Он носит в душе некий таинственный образец мира прошедшего и мира будущего, мира совершенного, с которым он постоянно и невольно сравнивает этот несовершенный мир, и самого себя, и свои слабости, и свои влечения, и свои страсти, и свои поступки. Когда он чувствует, что приближается к этому идеальному миру, он радуется; когда он чувствует, что удаляется от него, он грустит. Он всем своим существом знает, что на свете нет ничего бесполезного, ничего лишнего, что все имеет свои причины и свои следствия. Правое и неправое, добро и зло, достойные и дурные поступки — все поглощает бездна, но ничто не исчезает, а переходит в вечность, чтобы стать наградой или карой для тех, кто совершил эти дела. После смерти дела человека не пропадают — им подводится итог. Исчезнуть, потеряться, превратиться в ничто, перестать существовать — столь же невозможно для атома духовного, как и для атома материального. Вот откуда возникло в человеке это великое и двойственное чувство свободы и ответственности. Человеку дано быть добрым или злым. Расплачиваться он будет потом. Он может быть виновным, и, — что самое удивительное и на чем я настаиваю, — в этом-то и заключается его величие. С животным ничего подобного быть не может. У него нет ничего, кроме инстинкта: он пьет, когда его мучит жажда, ест, когда голоден, в свое время плодится, засыпает с заходом солнца, просыпается с рассветом, или, если это ночной зверь, как раз наоборот. У животного есть только очень смутное «я», не озаренное никаким нравственным светом. Весь его закон, повторяю, это инстинкт. Инстинкт — это нечто вроде рельс, по которым роковая природа увлекает животное. Нет свободы — значит, нет ответственности, следовательно, нет никакой другой жизни. Животное не делает ни добра, ни зла, оно не ведает ни того, ни другого. Тигр — существо невинное.