Наполеон, Жизнеописание
Шрифт:
Первая фаза операции прошла по плану, хотя Бонапарт в Совете Старейшин говорил слишком много и весьма плохо. В Совете Пятисот Люсьен, зачитав декрет, закрыл заседание. "Объяснимся завтра в Сен-Клу", - сказал он. Естественно, многие представители заволновались. Они догадывались о последствиях, столь для них опасных. Сиейес предпочел бы арестовать настроенных особенно враждебно. Бонапарт этому воспротивился. Он думал, что если операция будет выглядеть как насильственный переворот, любой другой генерал сможет вскоре повторить его и свергнуть абсолютно незаконное правительство. Однако 19 брюмера в Сен-Клу силу все-таки пришлось применить, так как страсти накалились. С самого начала заседания Совета Пятисот раздались яростные протесты якобинцев. Почва ушла из-под ног друзей Сиейеса. Бонапарт предыдущие дни провел в окружении коллег по Институту;
У Старейшин его приняли хорошо, хотя сбивчивость оратора подействовала на его сторонников удручающим образом. В Совете Пятисот его с порога встретил взрыв негодования. Якобинская левая кричала: "Вне закона!" Смелый на поле битвы, Бонапарт ненавидел потасовки. Он был неспособен противостоять враждебно настроенному собранию, его толкали, он растерялся, практически потерял сознание. Гренадерам пришлось вынести его из зала. Придя в себя, он вскочил в седло и сказал солдатам, что его хотели убить. Гренадеры, уважавшие и представителей в форме, и своего генерала, не знали, то ли подчиняться, то ли арестовать его. Спас положение Люсьен. Как председатель Совета Пятисот он имел право прибегнуть к помощи войск против любого депутата, помешавшего ходу заседания. Он воспользовался этим правом. Под барабанный бой Иоахим Мюрат ввел в здание гренадеров и приказал очистить зал. Государственный переворот удался. Собрав нескольких депутатов из числа разбежавшихся по коридорам, Люсьен заставил их принять постановление, по которому на смену ушедшим в отставку директорам назначались три консула: Бонапарт, Сиейес и Роже Дюко. Публика расслышала только одно имя. Легальность нового правительства никем не оспаривалась. Франция не была взята силой - она отдалась сама.
Первый консул
На следующий день Бонапарт пересек Париж в экипаже, направляясь в Люксембургский дворец. Был декадий, день нерабочий, теплый и дождливый. Официальные объявления на стенах возвещали о смене режима. Рабочие предместья не думали подниматься на защиту якобинцев. Город словно расслабился, предался общему веселью. Вечером в театрах все, что могло показаться благожелательным намеком на великое событие, встречали аплодисментами. На улицах факельные шествия сопровождали глашатаев, провозглашавших Консульство. Звучали трубы; били барабаны. Прохожие обнимались с криками: "Долой тиранов! Мир!" Все считали, что непобедимый генерал, вернувшийся к ним с загадочного Востока, восторжествует над Европой без боя. Кондитеры продавали в своих лавках сахарных Бонапартов с надписью: "Франция обязана ему победой; а будет обязана миром".
Массы выражали одобрение. В сущности, они требовали внутри страны сохранения завоеваний Революции, то есть отмены феодальных прав и закрепления собственности на национализированные блага, а во внешней политике естественных границ и мира. Разбогатевшие убийцы короля хотели гарантий безнаказанности, а между тем многие эмигранты стремились вернуться на родину. Удовлетворить все пожелания было нелегко. Нужно было считаться с приобретателями, с собственниками, с якобинцами и даже с Институтом, имевшим моральное влияние. 21 брюмера генерал отправился заседать в Академии наук вместе с собратьями. В Люксембургском дворце он ходил в штатском - носил широкий зеленоватый сюртук, который на нем болтался. Так он принимал своих будущих сподвижников.
Он хотел, чтобы Талейран продолжал возглавлять Министерство иностранных дел, а Фуше - полицию; Кабани, член Института и модный в XVIII веке философ, должен был стать министром внутренних дел. Генерал подкупал их своим умом, непринужденностью общения с легкой долей превосходства, горячим стремлением учиться. Поскольку беседу направлял он и в основном задавал вопросы, его пробелов не замечали. "Никто еще не изобразил, - писал Моле, - как Бонапарт овладевает всем, не успев ничего узнать, и обучается всему, по мере того как всем управляет... Кто описал этот первый стремительный бег гения в неизвестное и новое?"
Что он собирался делать? Вести свой корабль вперед, чутко улавливая направление ветра и подводных течений. "Революция, - говорил он, - должна научить ничего не планировать". Он "жил нынешним днем". И это обеспечивало ему успех. Франция была тяжело больна; после пяти лет лихорадки она впала в прострацию. Надо было перевязать ее раны и править наугад. В конце брюмера 1799 года Бонапарт еще не казался первым лицом в государстве. Сиейес, великий жрец Революции, работал, оставаясь в тени, над своим главным детищем конституцией. В глубине души он хотел упразднить представительные органы, недостатки которых уже имел случай ощутить. Не смея сделать это открыто, он заменял выборы учреждением списков представителей, одобренных народом, из которых потом выбирались члены советов. На вершине пирамиды стоял пожизненный Великий Избиратель, которому надлежало жить в Версальском дворце, назначать двух консулов и быть единственным представителем национальной державы.
"Власть должна исходить сверху, доверие - снизу". Законодательный корпус принимал законы; Трибунат их обсуждал; консервативный Сенат действовал как верховный орган, наблюдающий за соблюдением конституции. Обсуждение велось в одном собрании, голосование - в другом. Так что для пресечения обсуждения достаточно было распустить Трибунат. Никогда еще конституция не была более антидемократической. Сиейес предложил пост Великого Избирателя Бонапарту, но тот отказался, предпочитая остаться не у дел, чем стать "боровом, поставленным на откорм, или праздным королем". Тогда Сиейес создает должность Первого Консула, главы исполнительной власти, которым, естественно, становится Бонапарт. Сиейес и Роже Дюко сошли со сцены; Бонапарт, чьей любимой идеей было достижение "сплочения", то есть единения французов, выбрал себе в помощники двух умеренных политиков: Камбасереса, бывшего председателя Комитета общественного спасения, и Лебрена, человека Старого Режима. Ярлыки разные, но суть одна - секрет единения.
Эта консульская республика, где один человек, избранный на десять лет, управляет страной, назначает и отзывает должностных лиц, судей, офицеров, была фактически "личной монархией". Только ее принципы и главное действующее лицо были утверждены с одобрения народа. В феврале 1800 года состоялся плебисцит. Из трех миллионов голосовавших против высказались только 1500. Правда, голосование было открытым. Но и при тайном голосовании результаты были бы примерно такими же. Французы с радостью вверили свою судьбу человеку, вызывавшему у них восхищение. Они жаждали гражданского мира. Что же касается бывшей революционной элиты, то она считала, что рычаги управления остались в ее руках. Просто во Франции сменилась аристократия, вот и все, думали они. Для масс же конституция сводилась к одному слову - Бонапарт.
А он? Что ж, он наслаждался властью, как человек, чувствующий, что создан для ее осуществления. Это опьянение уже было немного знакомо ему по Италии и Египту. Но истинное вожделение вызывала у него Франция. Она отдавалась более доверчиво и самозабвенно. Здесь все надо было переделывать. Консулы, вступая в должность, заявили: "Граждане, Революция закрепила принципы, ради которых была начата; теперь она закончена". Еще предстояло усмирить Вандею, примирить партии, дать вернуться эмигрантам, в общем, "изгнать страх". Чтобы простить и забыть прошлое, Бонапарт требует только одного - верности национальному правительству. Он не хочет знать, что делали граждане вчера; он говорит им: "Хотите ли вы быть хорошими французами со мной сегодня и завтра? Если они ответят "да", я покажу им дорогу чести".
Прежде всего ему предстояло упорядочить финансы, так как вечером 19 брюмера в казне у Директории не было уже ни единого франка. Здесь проявился необычайный талант Бонапарта-администратора. В Государственный Совет, ставший в его руках мощным рабочим инструментом, он призвал видных людей, не обращая внимания на их политические взгляды. Идеологам он предпочитает людей с практическим умом и большой работоспособностью. "На ученых и остроумцев я смотрю как на кокеток; с ними приятно видеться, беседовать, но не надо брать одних - в жены, других - в министры". Он мудро консультируется со специалистами по финансам, создает по их совету Французский банк и стабилизирует валюту. И сразу же завоевывает признательность французов народа бережливого, привыкшего держать деньги в чулке. За прессой же он следит очень пристально; газеты не должны "стать инструментом в руках врагов Республики". Он оставляет всего тринадцать газет, которые будут немедленно закрыты, если опубликуют "статьи, направленные против социального согласия, народного суверенитета и славы оружия". Официальный орган "Монитер" берется информировать общественность на свой лад.