Наполеон. Книга 1. Путь к славе
Шрифт:
— А она знает от Дюпона? — Александру совсем не понравилось, что даже у людей внутри их тайной организации есть секреты друг от друга. — Почему же он тебе не рассказал?
— Обещал потом. Ну а Мари он поведал все, он же ее совсем девочкой еще знал, родителей ее, дядю. Дядя работал с ним, а потом погиб. Вся семья Мари погибла, она ему как дочь.
— Ну вот, а ты радуешься, как все весело. Война с арками, война с итальянцами, с пруссаками, революция, террор! — Остужев в шутку дал ему подзатыльник, сдвинув кивер на глаза. — Тебе надо взрослеть!
— Тебе тоже! Вспомни свою Бочетти. Ты же едва цел остался, а мои забавы тебе, значит, не нравятся?
Антон, снова хохоча, надел кивер ровно. И в ту же секунду его сбила пуля. Остужев, схватив мальчишку за плечо, бросил его на землю, за пушку. Сам быстро перекатился в сторону, затаился в кустах — теперь его дар «включился», как ему и полагалось. Вот шевельнулась высокая трава… Враг там! Резкими, сбивающими с толку любого стрелка прыжками он двинулся в том направлении. Несколько пьемонтцев, подданных короля Сардинии, судя по всему, во время бегства заблудились в горах. Им ничего не оставалось, как вернуться назад, на поле боя, чуть в стороне от которого они и обнаружили двух французов. То, что один из них одет в штатское, а второй почти ребенок, не помешало солдатам попытаться их подстрелить. Вот только ружье у пятерых воинов после бегства осталось лишь одно. Сейчас его лихорадочно заряжали.
Александр почувствовал, что не хочет никого убивать. Он просто пошел на них во весь рост, твердо зная: они не успеют зарядить оружие. Так и вышло — двое вдруг стали рвать ружье друг у друга, считая, видимо, что товарищ действует слишком медленно. На земле валялся артиллерийский банник для чистки стволов от нагара после выстрела. Остужев ногой подбросил его вверх, поймал и принялся просто избивать напавших. Ружье отлетело в сторону, за ним последовали две сабли. Спустя полминуты изрядно поколоченные враги ударились в бегство. Остужев бросил банник, обернулся и увидел Гаевского с пистолетом в руке.
— Я бы выстрелил! — Оружие плясало в дрожащей руке. — Но ты так быстро двигался… Я боялся попасть в тебя!
— Ну и правильно, что не выстрелил, — похвалил его Остужев. — Не всегда надо использовать пистолет в руке. Видишь, и так обошлись. Хотя если бы я знал, кто в тебя стрелял… Стоило и прикончить негодяя.
— Да любой мог! Это же война! — Гаевский снова улыбался. — Смешно получилось! А парням в батарее я расскажу такую историю, что долго будут вспоминать!
— Им бы вот этим банником тоже по головам настучать! — строго сказал Александр. — Чтобы не оставляли тебя одного.
— Все, мои едут! — Гаевский уловил чутким ухом приближение лошадей, везших новый лафет взамен разбитого. — Рад был тебя видеть, Саша. Держись там!
Остужев пошел прочь, туда, где привязал коня, искренне надеясь, что какие-нибудь пьемонтцы не похитили несчастное животное. Потом он вернулся в штаб, где его отсутствия, кажется, никто и не заметил. В связи с активными военными действиями Бонапарт совсем перестал давать Александру задания, и в чем цель его путешествия с армией, стало совсем уже непонятным. Судя по всему, генералу было просто некогда о нем вспомнить и отослать на все четыре стороны.
Грабеж Италии, которого так все ждали, начался. С Сардинией был заключен унизительный мир, за который ей предстояло расплачиваться еще долго. Оставшиеся в одиночестве австрийцы огрызались, но вынуждены были отступать, дожидаясь подкреплений из Вены. Герцог Пармский держал нейтралитет, но ему это не помогло. Бонапарт обвинил его в пособничестве врагам, и, как герцог ни отказывался от этого, ему пришлось расплатиться. Сила диктовала, остальным оставалось подчиняться. Два миллиона франков золотом и тысяча семьсот лошадей — это было то, что Наполеон взял с Пармы для начала. Пока предстояло еще повоевать с австрийцами.
Армия ликовала. Из Ниццы ехали добровольцы, и офицеры, и солдаты — слухи о разделе толстого пирога, крошек с которого хватает даже рядовым, быстро дошли до Франции. Из Парижа слали приветственные письма со стихами в честь триумфатора. Но все только начиналось. Армия двигалась вперед со стремительностью, которая бы восхитила и Александра Македонского. У местечка Лоди десятитысячный отряд гонимых австрийцев дал отчаянный бой у моста. Двадцать пушек не позволяли не только перейти через реку, но даже попасть на мост. Это нарушало планы Бонапарта, и он снова показал свой характер упрямого игрока: во главе гренадеров сам бросился под пули с саблей в руке. Воодушевленные его храбростью, его львиным сердцем, а на деле — львом на его шее, солдаты обогнали невысокого генерала и выбили австрийцев с моста.
Австрийцам оставалось только отступать, а Наполеон не позволял им остановиться, чтобы перегруппировать силы, дождаться подкреплений и дать сражение, — тактика, которой он потом пользовался множество раз. Пятнадцатого мая армия вошла в Милан, один из богатейших городов раздробленного на маленькие страны полуострова. Ломбардия пала к ногам Бонапарта, о чем он гордо доложил Директории. Колиньи получил полную свободу действий, и во Францию начали отправляться картины, статуи, даже мебель — Колиньи исполнял свое обещание. С этого момента о нищем генерале Бонапарте и его бедствующей семье можно было забыть навсегда. Не отставали и другие военачальники, такие как высокий Ожеро или сразу приглянувшийся Бонапарту Мюрат. Что же до обычных нужд армии в военное время, то тут и говорить было не о чем: входя в селения, французы реквизировали все, что им приглянулось.
Здесь, в Милане, Остужев вновь увидел Бочетти. Джина в компании других женщин, доставлявших удовольствие генералам и офицерам верхушки армии, прогуливалась по улицам под охраной роты солдат. Любовницы военных блистали золотом, щеголяли в дорогих нарядах. Их мужчины нажились на войне так хорошо, что хватило и отправить подарки женам, и набить карманы, и умаслить временных подруг. Дамы то смеялись, то восхищались вдруг каким-нибудь архитектурным памятником. Окружающих их злых, униженных и ограбленных миланцев они просто не замечали, надежно защищенные острыми штыками гренадеров. Все это выглядело настолько отвратительно, что Остужев решил немедленно уйти. Но, уже поворачивая за угол, бросил на Джину последний взгляд и встретился с ней глазами. Она уже не смеялась, она стояла растерянная и печальная, глядя ему вслед. Он все же зашел за угол, но там прислонился к стене и минут пять приходил в себя. Александр не мог освободить свое сердце от пут, что
крепче кандалов.
Вечером солдат принес ему тайное письмо от нее. Остужев вскрыл конверт и долго сидел, читая и перечитывая строчки, написанные красивым почерком. Джина даже надушила бумагу, и Александру хотелось поцеловать каждую буковку, но главным являлось содержание. Он получил признание в любви, исполненное горечи. По сути, это было прощальное письмо. Она писала, что сама себя презирает, что понимает презрение Александра и то, почему между ними не может быть ничего общего. И в то же время Джина признавалась в любви. Она несчастная, запуганная и запутавшаяся женщина, дороги назад для нее нет. Итальянка просила Александра вовсе не думать о ней, потому что хорошо он о ней не сможет думать никогда. Она просила прощения и прощания. О, чего только не было в этом письме на нескольких страницах. Были там и расплывшиеся буквы, будто впитавшие в себя ее слезы. В конце она прощалась с ним навсегда, добавляя, что все равно долго не вынесет такой жизни.