Наркомат просветления

Калфус Кен

Чертков поджал губы; с момента его прибытия в Астапово ему постоянно делали различного рода предложения. Одни касались заграничных медицинских снадобий. Другие имели отношение к различным общественным движениям, которым нужно было получить заявление графа на смертном одре касательно пацифизма, вегетарианства или нудизма. Хоть несколько слов, одно предложение, фразу. Даже церковь послала двух своих представителей на случай, если граф захочет примириться с нею.

— И вы желаете получить вознаграждение за счет литературного наследства графа?

Хайтовер поднял руки, словно отмахиваясь от вознаграждения:

— Нет, отнюдь. Напротив, это Компания будет платить вознаграждение наследникам графа.

— Компания?

— Да,

Компания, учрежденная на прошлой неделе в Москве в соответствии с законами Российской империи, объединяющая нескольких джентльменов, обладающих капиталами и прозорливостью.

Чертков покачал головой:

— Простите, сэр, я не понимаю, что вы имеете в виду. В Москве основали компанию — уже основали, без одобрения графа? Для какой цели? — Лицо его приобрело суровое выражение. — Здесь наверное что-то не так. Но как бы то ни было, в юридическом отношении у нас теперь полный порядок, граф назначил нас редактором и издателем своего полного собрания сочинений; он упоминает об этом во всех редакциях своего завещания и дополнений к завещаниям.

— Да, — любезно согласился Хайтовер. — Действительно, есть несколько редакций завещания и дополнений, насколько мне известно — шесть…

Он помолчал, чтобы дать Черткову время подумать о завещаниях — они были составлены практически без помощи юристов, начисто противоречили одно другому, и каждое из них можно было оспорить в суде. Впоследствии эти завещания застрянут в судах и дождутся момента, когда сами суды будут упразднены большевиками.

— Но сколько бы раз ни издавалось собрание сочинений — только одно издание с законным правом поместит на фронтисписе этот рисунок. Он будет печатью, подтверждающей санкцию самого графа. И весь мир будет знать об этом — из газетных объявлений и листовок, напечатанных за счет Компании. Такой санкцией будут пользоваться не только книги, но и другие предметы, связанные с графом: памятные тарелки, юбилейные значки, детские школьные ранцы, автомобильные гонки, шоколад, жестяные чайницы, возможно, даже отель европейского класса в Москве, может быть — серия инструментов для ручного производства обуви…

— Отель… чайницы… — брызгал слюной Чертков.

— Через посредство Компании, которая будет управлять авторским правом и охранять его, вырученные средства пойдут на поддержку жизни и деятельности последователей графа. Ученики графа создадут новые коммуны, сельские школы, будут учить народ грамоте. Разумеется, вы будете во главе.

— Но чайницы?

Хайтовер махнул рукой.

— Ну хорошо, не обязательно чайницы. Чайницы были только для примера. Представьте себе особый сорт печенья, с этим вот портретом графа на коробке, но не какое-нибудь заурядное печенье фабричного производства. Это будет отличное русское печенье, испеченное крестьянами в русской деревне, из русской муки и масла, по старинному русскому народному рецепту.

Главный ученик стиснул зубы. Тут в гостиную вошел один из сыновей графа и встал, сложа руки на груди и холодно разглядывая пришельца. Одни дети графа были заодно с Чертковым; другие — с графиней. Хайтовер никак не мог запомнить, кто на чьей стороне.

— Я не знаю, как делать печенье, — сказал Чертков. — Я не вижу, чтобы это имело какое-то отношение к идеям графа.

— Совершенно прямое отношение, — торопливо заговорил Хайтовер. Он-то надеялся, что ему придется иметь дело с одним Чертковым. — Граф — сам по себе идея, воплощенная идея. Эту идею можно выразить как… ну… ее может быть довольно трудно выразить…

— Любовь, — кисло сказал Чертков.

— Верно, — энергично согласился Хайтовер. Он опять указал на рисунок. Для него этот рисунок был не только деловой идеей; он был вестником будущего. — Любовь. И каждый раз, увидев этот рисунок, все равно на чем, люди будут вспоминать об идеях графа. О любви.

— Чайницы и печенье…

— Да забудьте вы о чайницах! Сам не знаю, почему я сказал про чайницы. Думайте о школах,

о коммунах, о полном собрании сочинений. Это именно то, что вам нужно!

— Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы ваша редакция изыскала возможность опубликовать заявление графа, — сказал Чертков, оскалившись.

Графский сын с бесстрастным лицом подошел к Черткову. Они вдвоем словно стеной встали между Хайтовером и комнатой больного.

Хайтовер продолжал напирать — по своему обыкновению. Иногда ход событий удается переломить в самый последний момент.

— Я понимаю, вам кажется, что сейчас неуместно об этом говорить, но на самом деле сейчас решающий момент, потому что как только граф скончается, множество людей захочет сделать состояние на его имени. Пожалуйста, обдумайте мое предложение. Конечно, вам на это понадобится время, но если бы мы могли заручиться хоть каким-то устным согласием графа…

— Вон! — вскричал сын. — Именем моего отца — убирайтесь вон!

Девять

Грибшин в это время выходил из зала ожидания на станции, и ему внезапно бросился в глаза летящий по воздуху поток длинных рыжих волос. Он чуть не столкнулся с девушкой и успел мельком разглядеть ее лицо. Оно было распухшее и красное, тушь и помада размазались от слез, и вот она уже пронеслась мимо. Мужской хохот летел ей вслед, кусая за пятки.

Это была одна из тех проституток. Грибшин остановился у двери и проводил ее взглядом. Должно быть, ее ударили или еще как-то обидели. Он подумал, что, может быть, стоит догнать ее и сказать ей что-нибудь утешительное, но не знал, какими словами тут можно утешить. Такой порыв был непонятен ему самому. Ему и раньше доводилось видеть плачущих проституток; обычно их расстройство было связано с размером оплаты. Иногда слезы были вызваны внезапным, жестоким осознанием своего падения, словно бы падение это не совершилось давным-давно при помощи самого первого из длинной череды мужчин. Грибшину приходилось быть свидетелем того, как проституток жгли сигаретами, хлестали и всячески измывались над ними. В таких случаях он терялся — смотрел и не вмешивался. Девицы часто были поразительно наивны, или по крайней мере забывали, что в их обязанности входит иметь дело со звериной стороной мужской души.

Некоторые местные девушки пали только на этой неделе, не устояв перед появившейся возможностью: в их крохотную деревню внезапно прибыла толпа скучающих состоятельных мужчин. Как заметил Грибшин, поле для деятельности этих девиц открылось благодаря смертельной болезни раскаявшегося распутника, который гневно осуждал проституцию и считал отвратительным любой половой акт, какова бы ни была его цель и каковы бы ни были отношения между участвующими в нем мужчиной и женщиной. Графу омерзительно было, что человек уподобляется скоту, перестает руководствоваться разумом, теряет невинность. С графом был на этот счет солидарен философ Федоров. Холостяк и аскет, Федоров предрекал, что с помощью науки человек в один прекрасный день уничтожит свои природные сексуальные аппетиты, точно так же, как уничтожит смерть. Как только человечество станет бессмертным, необходимость в размножении отпадет.

У приезжих европейцев теории графа и Федорова вызывали смех, и Грибшин тоже смеялся, когда, желая повеселить своих спутников, пересказывал эти и прочие мирообразующие теории современных русских философов. Иногда это происходило на пути в московский кабак или бордель, адрес которого Грибшин раздобывал для компании. Однако Грибшин заметил, что его спутники — как правило, сотрудники фирмы «Патэ» или дипломаты невысокого ранга — выходили из комнат, где провели время с женщинами, растрепанные и необычно печальные; он и сам после купленных за деньги ласк улавливал печаль где-то в нижних регистрах своей души. А сейчас затянутая в корсет фигура рыжей проститутки уменьшалась, удаляясь, и Грибшин почувствовал, что неприятно взбудоражен похотью и жалостью.