Народ Моржа
Шрифт:
Приближалась весна, и в поселках неандертальцев, особенно новых, царил самый настоящий голод. Семен это знал, но изо всех сил старался не замечать – боялся, что не удержится, все раздаст и оставит школу без продовольствия. В конце концов он сломался: дал поручения учителям и обслуге, загрузил нарту и отправился в путь. Три дня спустя он вернулся в «базовый» поселок неандертальцев на совершенно пустой нарте – не только остатков собачьего корма, но и собственного спального мешка назад Семен не привез. Он долго разбирался с Хью, прежде чем убедился, что по большому счету главный неандерталец ничего поделать не может. А потом…
Потом Семен выбрался наружу из вонючей полуземлянки и увидел довольно обычную здесь картину: трое мужчин сидели на снегу лицом друг к другу и молча смотрели куда-то
Семен попытался сосредоточиться и вспомнить былые ощущения. Вскоре (или когда?) он обнаружил, что сидит не с краю, а в центре круга. Круг же этот образуют несколько десятков неандертальцев, причем многих из них он знает. Все они смотрят на него, а он смотрит на них – даже на тех, кто находится за его спиной. Сначала Семен удивлялся, откуда взялись те, кто давно умер или даже погиб от его руки. Потом он понял, что они все, да и он тоже, видят одними глазами – темно-карими, почти черными, глубоко посаженными под выступающими валиками бровей…
И возник звук. Точнее, он вроде бы был изначально, только Семен не сразу осознал, что он есть. Тот самый звук, которым иногда сопровождаются «камлания» неандертальцев. Теперь стало ясно, что сопровождаются они не иногда, а всегда, просто он обычно не слышен «снаружи». Звук же этот… Он всеобъемлющий и мощный: притягивающий и отталкивающий, насыщающий и опустошающий, растворяющий и концентрирующий, поднимающий в немыслимые выси и опускающий в бездонные глубины. Его, конечно, воспринимают не барабанные перепонки в ушах…
Остатками еще не растворенного сознания Семен понял, что вот в этом звуке, в этих рожденных им образах все дело и заключается. Если он поддастся, если поплывет вместе с ним, то… Нет, никакого кошмара, наверное, не будет, но не будет и его – его прежней личности. А что будет? Неандерталец с кроманьонской внешностью? Или тихий идиот, безмятежно радующийся зеленой травинке и солнечному лучу? Наверное, субъективно такое состояние воспринимается как счастье, как блаженство, но…
Но Семен уже имел в этом мире опыт измененных состояний сознания. Он даже не задал себе вопроса, стоит ли сопротивляться – надо! А как? Ему казалось, что если он совладает со звуком (или как это назвать?), то сможет контролировать ситуацию: «Никакой закономерности, никаких правил – нет даже намека на мелодию! Похоже, что именно это засасывает, гасит, растворяет сознание. Вот если бы удалось уловить, нащупать, выцедить хотя бы намек на музыкальную фразу, на знакомую комбинацию нот! И зацепиться за нее, опереться, оттолкнуться, повиснуть! Иначе надо выходить наружу, а сил на это уже нет…»
И Семен что-то поймал – случайное совпадение последовательности звуков, возможно, даже мнимое.
Когда-то (очень давно!) он учился в детской музыкальной школе. Однажды их группа получила домашнее задание по сольфеджио: подобрать на инструменте и записать нотами любую понравившуюся мелодию. Почти все, не сговариваясь, попытались воспроизвести музыкальную тему из кинофильма «Генералы песчаных карьеров». Этот изрезанный советской цензурой фильм был тогда очень популярен, а песня, звучавшая под аккомпанемент тамтамов, была у всех на слуху, хотя и не имела еще русского текста. С тем домашним заданием почти никто не справился: что-то в этом мотивчике оказалось не так, не по правилам – закавыка какая-то. Возможно, она-то и делала мелодию болезненно притягательной. И вот теперь Семен ухватился за отдаленную похожесть одного-двух тактов и начал сопротивляться растворению собственного «я»:
…За что отбросили меня, за что?!
Где мой очаг, где мой ночлег?
Не признаете вы мое родство,
А я ваш брат, я – человек…
Очнулся Семен три дня спустя – в своей избе. И долго не мог понять: три – это много или мало, хорошо или плохо? Один, семь и девять нравились ему почему-то гораздо больше. Дней через пять (как потом выяснилось) он уже мог делить и умножать трехзначные цифры, вспомнил, что такое колесо, и понял устройство своего арбалета. Вскоре он восстановил в памяти имена своей женщины и сына, а потом сообразил, что звукосочетание, с которым к нему обращаются окружающие, является его собственным именем. В общем, в себя он приходил, наверное, не меньше месяца. Впрочем, и через месяц еще можно было спорить – пришел ли? К своему изумлению, Семен обнаружил, что давнишних неандертальских загадок для него больше не существует. В частности, он прекрасно знает, кто и что такое Амма, бхаллас, онокл, мгатилуш, тирах и так далее. Знает, но объяснить это ни на одном языке не может – что тут объяснять-то?!
«Будем считать, что мне опять дико повезло – как когда-то со щукой и волчицей. Скорее всего, под действием псилоцибина (или чего?) сознание размякло, стало доступным для вторжения. Наверное, „собеседники" активизировали какие-то участки моего мозга или, может быть, заставили их работать в несвойственном режиме – существование моей прежней личности явно было под большой угрозой. Что же полезного можно извлечь из глубин (или высот?) чужого подсознания?
Беда в том, что наш биологический вид просуществовал несколько десятков тысяч лет, а неандертальский – сотни тысяч. У него, естественно, накопилось такое… Пожалуй, единственное, что имеет хоть какой-то аналог, это надчувственное представление о некоем идеальном месте. Нечто подобное сидит в подсознании и обычных людей. Оно рождает сказки о рае, о золотом веке, о земле обетованной. Возможно, неандертальцы интуитивно понимают, что остались без места (без экологической ниши) в этом мире, и коллективно грезят о „земле обетованной".
У этой „земли" даже имеются кое-какие характеристики. В ней, конечно, нет молочных рек в кисельных берегах, а есть… Горы мяса и озера жира? Почти так, но для неандертальца лучшая, настоящая еда – это все-таки добыча, которую он настиг и убил. То есть в „раю" очень много крупной дичи, изобилующей жиром. Дичь эта почти не возражает против своего умерщвления, не пытается ни напасть, ни скрыться. Ситуация, в реальной жизни не более вероятная, чем медовая или молочная река. Если только не представить себе лежбище каких-нибудь моржей…»
Размышлениями Семен занимался во время ужина и теперь застыл с полной ложкой в руке. Сухая Ветка осторожно вынула ложку из его пальцев и положила в миску. Семен этого, конечно, не заметил.
«Географическую карту данного мира я видел. Правда, она была „допотопной" – в буквальном смысле слова. То есть отражала географическую обстановку до Всемирного потопа. На „глобус" – мелкомасштабное изображение всей планеты – я глянул лишь мельком и почти ничего не запомнил. Контуры материков если и напоминают таковые в родном мире, то весьма и весьма отдаленно. Нашему материку я уделил больше внимания. Почему-то он сразу проассоциировался с Евразией. Здешние события тоже вроде бы напоминают евразийские в конце древнекаменного века. Примем это – за неимением лучшего. Тогда на севере у нас аналог Ледовитого океана, а на востоке – Тихого. Наша Большая река течет, преимущественно, в восточных румбах. Где-то там – вдали – она вливается в другую реку, которая впадает в океан – Тихий! Ну-ка, ну-ка, что там есть в моей „бездонной" памяти?
Освоение человеком прибрежных и морских ресурсов Тихоокеанского бассейна началось уже в конце плейстоцена и активно продолжалось в голоцене. Эволюция: от собирательства в приливно-отливной зоне до морской охоты, то есть охоты с воды на тех, кто в ней плавает. Резкое потепление в конце плейстоцена поставило мамонтовую фауну на грань вымирания. При этом температура воды в океане поднялась на несколько градусов. Это создало благоприятные условия для развития морской фауны, в том числе млекопитающих. Считается, что климатические изменения и всеобщая перестройка экосистем привели к трансформации охотников тундры в морских зверобоев. Причем охота на морских млекопитающих возникла там, где были наиболее благоприятные условия, – на лежбищах. Для такой охоты сначала использовались обычные сухопутные орудия: лук и стрелы, копья, дротики, дубинки и палицы. Дальнейшее развитие промысла привело к появлению специализированных орудий…