Наровчатская хроника, веденная Симоновского монастыря послушником Игнатием в лето 1919-е
Шрифт:
Еще будучи в сенях, я почуял благовоние, подобное мироуханью плащаницы. Но как только я переступил порог горницы, благовоние это затуманило мою голову едва ни до бесчувствия. Причина такого явления была неясна, однако в горнице благовоние напомнило мне скорее душистое мыло для туалета, чем мироуханные масти. На столе я увидел стаканы с молоком и очищенный вареный картофель в тарелке. В комнате, кроме хозяина, находился земельный комиссар Роктов. Он сидел, выпятив поверх брюк свое чрево, прикрытое ситцем, и зажмурив глаза. В соседней комнате, проходя, я различил в уголке супругу
– Выгнал?
– вопросил Роктов, отчего живот его дрогнул.
– Прогнал, - сказал Симфориан, пододвигая мне стул и садясь сам. Лицо его блестело от поту, взор был мутен и блуждал мрачно. Он обратился ко мне: - Истукарий пришел меня нравственной чистоте обучать, видишь ли. Зачем, говорит, я в Эльдорадо девочек гулять вожу, это, говорит, оскорбляет раскрепощенное сознание моей жены. А та, дура, конечно, в рев - обидно. Мне, говорит Истукарий, следует с женой развестись, а не угнетать ее своим распутством. У него по столу разводов безработица, боится начальства, каналья! Потянут за бездеятельность. А может, и впрямь развестись, а? Дуня, - закричал Симфориан, - Дуняша, хочешь завтра развод? Не реви, распустила нюни!
– Я пришел за справочкой, - начал я, опасаясь возможных неприятностей.
– Насчет лазарета, - сказал Роктов, - и пускай уходит: я хочу одиночества.
Мне показалось, что земельный комиссар говорил во сне, потому что глаз его вовсе не стало видно и голова валилась на плечо. Я встал, но Симфориан усадил меня снова.
– Ну, пускай остается, - сквозь сон пробормотал Роктов, - я общество люблю.
Вдруг он дернулся, открыл глаза и стукнул обеими руками по столу, так что картошка посыпалась с тарелки в разные стороны.
– Давай!
– прохрипел он, наваливаясь на стол.
– Давай!
– отозвался Симфориан.
Тут я сделался свидетелем человеческого умопомрачения. Симфориан и Роктов поднялись и взяли стаканы с молоком. Потом они крепко зажали пальцами носы, зажмурились и мигом опрокинули содержимое стаканов в широко раскрытые рты. После того поспешно выдыхнули из себя воздух, набрали заново, опять выдыхнули и так раз до пяти. Видно, напиток был очень крепок, потому что Симфориан корчился, точно проглотив пригоршню живых червей и ощущая во внутренностях шевеленье, а у Роктова запало чрево, как от удара. Наконец оба они отошли и принялись за картошку.
Симфориан вспомнил Истукария:
– Поди, когда надо было поступать на службу - в ноги кланялся, чтобы я его преданность удостоверил. Как прикажете быть, если в человеке нет благодарности?
– Никакой, - согласился Роктов и продолжал: - обидно проявлять активность. В прежнее время, когда я в управе городским садоводом состоял, вот были люди! Как сейчас помню, врастил я в полбутылку огурец. Получилось, будто положен в полбутылку огурец, а как положен - неизвестно, вынуть его ни-ни! Чудо! Преподнес его офицерскому собранию. Мне за это благодарность приказом объявили. А нынче что? Ну, обсадил я резедою могилу нашей жертвы на бульваре, вензелями пустил, с серпом, с молотом, с лозунгами. И хоть бы кто икнул! Ни мур-мур! Руки опускаются!
– Ты насчет лазарета?
– спросил меня Симфориан.
– Лазарет у вас будет, верно.
– Неужели не окажут снисхождения, - воскликнул я, - и к какому начальству следует обратиться, присоветуйте, ради господа!
Симфориан взглянул на меня столь мрачно, что я прикусил язык.
– Обращайся, куда знаешь. Я для вашего брата пальцем о палец не ударю. Нету мне на земле спокойной жизни, покуда не перевелись святые. Не люблю святых.
Он вдруг рванул себя за ворот и прокричал страшно:
– Ой, тоска, тоска! Целый город людей, и ни единой живой души! Куда ни глянь - все рыла. Может, один человек, один единственный на весь Наровчат, да и тому нет места, затравили.
– О ком говоришь?
– спросил Роктов.
– Не о тебе, ты тоже - рыло.
– Согласен, - сказал Роктов.
– Единственный человек в Наровчате - Пушкин, - прочувствованно объявил Симфориан.
– Этот - просто дурак, - отвечал Роктов.
– Дурак?
– Симфориан вскочил от негодования.
– Дурак? Эх, что с тобой говорить! Игнатий, разве Пушкин - дурак?
– Я не считаю Афанасия Сергеевича глупым человеком, - сказал я, - мне кажется, в нем сильная игра воображения.
– Вот - слово: воображение! Единственный в Наровчате человек с воображением, человек, а не рыло!
– Что же Афанасию Сергеевичу угрожает, что вы говорите, будто бы ему нет места?
– спросил я.
– А вот что, - сказал Симфориан и достал из кармана записную книжечку.
– Я, братец, - газетчик, у меня здесь все есть, - показал он на книжечку.
– Я в человеческом общежитии, как губка в воде. Вчера я копию одной бумаги записал, слушай:
"Гражданину Афанасию Сергеевичу Пушкину,
в дом бывший Вакурова.
Предписываю Вам с получением сего немедленно оставить появление в городе в несвойственном виде, т. е. в одежде писателя Пушкина, и тем вводить в злостное заблуждение честных граждан и вообще прекратить обман пролетариата. В случае неподчинения приму зависящие меры.
Начальник Наровчатской Гормилиции
Макарушкин".
Прочитав, Симфориан с рычанием забегал по комнате, грозя кулаками. Потом хлопнул по спине Роктова, успевшего задремать, и кинулся к комоду. Оттуда он вынул флакон и показал его Роктову со словами:
– Ну, тройного, что ли!
– Давай, - всколыхнулся Роктов и опять ударил обеими руками по столу.
И тут открылся для меня секрет непонятного напитка. Флакон, который был вынут из комода, оказался наполненным цветочным одеколоном. Симфориан налил стаканы наполовину, добавил воды. Жидкость сделалась молочно-белой.
Я не мог смотреть на то, как пили приятели, зажав носы. Я только слышал страшное кряхтение и, закрывая лицо руками, ждал, когда все кончится. Как только стихло, я осмелился взглянуть на Симфориана, и опять закрылся от страха. На лбу его взбухли синие жилы, рот искажался, глаза налились кровью. Вдруг раздался шум и стук: Симфориан в гневе отметнул от себя стул.