Наш день хорош

Курбатов Владимир Николаевич

«И что им надо? Ведь все до единого врали про волю. Брехали, что псы. Почему же мне непростительно?».

— Развяжи! — решительно обратился он к парню. Тот помялся в нерешительности, но развязал полотенце.

Женька вскочил, схватил с пола смятое Прутом письмо, расправил на колене, свернул треугольником и химическим карандашом жирно написал: «Тюменская область, Тобольский район, деревня Окуневка...»

На миг задумался, потом уверенно закончил: «Сторожихе сельпо Лукерье Лукьяновне». И особенно старательно вывел свою собственную фамилию: «Деминой».

— На! —

протянул он письмо парню. — Не хотел доплатным. У нее двести рублей жалованья. Отправь. А я, видно, в карцер.

Изумленный парень осторожно взял письмо. Вслух прочитал адрес.

Кто-то съязвил:

— На деревню дедушке.

Но парень оборвал остряка:

— Цыц ты! — и пошарив в блокноте, бережно вытащил почтовую марку.

Барак одобрительно загудел. Все столпились вокруг парня с письмом. Репутация Женьки была восстановлена. О том, что адрес был весьма и весьма условным, он не думал. Главное, ему поверили, а там... там свобода. Через две недели кончается срок.

«Все! Выйду на волю и все. Завязал!» — давно уже решил Женька.

Освободившись из карцера, он в тот же день получил обходную, а когда в конторе спросили, куда собирается ехать, не задумываясь, ответил: «За Тобольск». В тот же день освободили и Прута. На вокзале он стал уговаривать Женьку остаться, не ездить к Лукьяновне. «На Привокзальной, 118 — девочки и легкая жизнь». Женька понял: Пруту нужен партнер. Один он «работать» не может. Но Женька действительно решил покончить с преступным прошлым.

К полудню в привокзальном сквере стали появляться пассажиры. На скамейку к Женьке подсела девушка в лыжном костюме, с рюкзаком на плечах. То и дело вскакивая, поднимаясь на цыпочки, она пыталась заглянуть за решетку изгороди, а иногда выбегала из сквера, возвращалась и вздыхала.

— Ожидаете кого? — поинтересовался Женька. Не из любопытства, нет. Просто отвык он от общения с женщинами настолько, что даже растерялся вначале. На ум не пришло ничего, кроме слышанной где-то пословицы: «С девкой хоть того немей, а молчать не смей». Вот и спросил. Девушка точно ждала вопроса. Повернувшись к Женьке, с наивной простотой схватившись за пуговицу его телогрейки, как будто знакомы давно, она часто-часто заговорила.

Женька узнал, что сегодня студенты выезжают убирать хлеб, что на ней лежит ответственность за всю группу. Она староста. Что она «ужасно, ужасно беспокоится, чтобы девочки не опоздали». (О мальчике она беспокоилась только об одном, потому, что «он такой... он такой...»).

А Женька молчал. И как не молчать, если не имеешь ни малейшего представления о том, что такое «декан», который «ужасно злой, но очень добрый», что такое «курсовой зачет», на котором, как на краже, можно «завалиться».

«Вот ведь пичуга, а все-то ей ясно, понятно и доступно», — позавидовал Женька. Хотел, наконец, что-то сказать, но поздно. Взгляд девушки, успевшей назвать себя Зоей, уже изменился. В наивной безоблачности его поплыли тучки удивления, беспокойства. И Женька озлобился на свою беспомощность. «Краснею, как девка,

а перед кем? Перед этой пичугой?».

— Отстань! — Он чуть не выругался, но вовремя спохватился, а Зоя, вспомнив про «мальчиков и девочек», бросилась из сквера посмотреть, «не идут ли».

Женьке показалось, что в ее голосе прозвучала тревога.

«Раскусила», — мрачно подумал он и, заметив на плечах Зои рюкзак, который до этого она, убегая, оставляла на скамье, вздрогнул.

«Не верит». — Странная боль где-то под ложечкой, боль, которая не прощупывается, не ощущается физически и потому называется душевной, защемила нутро.

Если бы Женька смог обругать Зою, он почувствовал бы облегчение. Но брань не вязалась к «пичуге».

Чтобы уязвить-таки Зою, Женька растянулся на скамье, оставив свободным малюсенький кончик. Растянулся и притворно захрапел.

Вскоре он почувствовал, как кто-то стиснул его локоть. Вскочил и... перед ним стоял Прут. Подбоченясь, натянув на глаза шляпу, преобразившись в щеголя в своем новом костюме, он развязно промямлил:

— Н-у, как, не раздумал? А то пойдем, тут рядом.

Женька промолчал.

— Тюха! На, почитай — может, раздумаешь. Привокзальная, 118. Жду! — Он послал воздушный поцелуй.

Подхватив под руку стоявшую поодаль раскрашенную девицу, удалился.

Женька схватил брошенный Прутом конверт. Побледнел. Потом покраснел. Снова побледнел. Задвигались желваки. Письмо было адресовано в тюрьму на его имя из... деревни Окуневка. Мысль, радостная, тревожная и страшная, обожгла душу.

«Дошло. Дошло письмо до Лукьяновны!»... А о том, что ответ пришел в тюрьму, когда он был в карцере за избиение Прута, что конверт распечатан, Женька даже не подумал.

«А зовут меня Лукерьей Ивановной. Лукьяновной только кличут...» — запинаясь, глотая слова, читал Женька.

В когте письма он запнулся и никак не мог преодолеть одно незнакомое слово. Сосредоточив на нем все внимание, Женька, не задумываясь, машинально читал дальше:

«А теперь пару слов от меня. Это пишет «докторша». Только не Оля, а Елена Ивановна меня звать. По секрету сообщаю, что Лукерья Ивановна на седьмом небе от счастья. Разговоры только о вас. Все уже знают, что вы возвращаетесь к ней «с заработков», что в подарок везете шаль, и не какую-нибудь, а оренбургскую. Ждем. Освобождайтесь скорей из тюрьмы».

Последние строки Женька прочел, совершенно не вникая в смысл, намереваясь внимательно вдуматься при вторичном чтении. Первое чтение — это только вдыхание аромата.

Но весь смысл, по его мнению, таился в том непонятном слове, не разгадав которое, не стоит и перечитывать письмо. Кого бы спросить? Тут он вспомнил о Зое.

Как ни трудно было Женьке переломить свою гордость, но обратился-таки к ней.

Зоя, прочитав конец письма, чуть не выронила его.

— Растолкуйте...

— Вам лучше знать, — стараясь быть спокойной, отозвалась Зоя. — Вам лучше знать, кто такая Лукьяновна и почему она ждет вас из тюрьмы. — Последние слова Зоя особенно подчеркнула.