Наш дорогой Роман Авдеевич

Гранин Даниил Александрович

На стройплощадке, обставленной клумбами, состоялся митинг. Взобрался на трибуну Правитель не мог, он устал. Подняли его на руках. Горожане наши, народ добрый, сердечный, стали жалеть старика — хлопали ему изо всех сил, руками махали. Видимо, ощутив это сочувствие толпы, он заплакал и сказал, что хочет на покой, побыть с внуками. Народ заволновался, женщи­ны зарыдали, но ему подали листки с речью, и он успокоился, прочел ее. Гря­нули оркестры, молодцы в синих комбинезонах как бы по команде предводите­ля положили на землю камень, старик никелированным мастерком постучал по нему, взметнулся фейерверк, запел хор. Роман Авдеевич подошел к микро­фону и сказал прочувственно о сооружении, которое будет стоять века и но­сить имя своего Основателя. Голос его дрожал, глаза увлажнились, он тоже проникся величием этой минуты, потому что видел он перед

собой не эту рыхлую развалину, а того Великого Генсека, о котором приходилось помалки­вать, того единственного, которому он поклонялся, портреты и бюсты которого запретил уничтожать.

По указанию Романа Авдеевича, в запаснике Музея отвели особый зал, где плотно друг к другу стояли рядами бюсты Того, за ними фигуры Его, накры­тые полотнищами целлофана. Сквозь тусклую пленку просвечивали гипсово­белые, розового гранита, обожженного дерева, мраморные, бронзовые, керами­ческие изображения Отца Народов. Стены были завешаны его портретами, их были сотни, Генералиссимусов в мундирах, в шинелях, во френчах, они сиде­ли, приветствовали, сосали трубку, рассматривали планы, карты. Все были написаны заслуженными, народными, академиками, ныне известными и ныне безвестными лауреатами, написанные в серебристой гамме, крупными мазка­ми, мелкими, остро, мягко, сочно, сдержанно, но всегда с трепетным желанием проникнуть в непостижимость гения...

Иногда Роман Авдеевич приезжал сюда.

Надо заметить, что чувство к Истинному Вождю народов продолжало жить в душе Романа Авдеевича независимо от официального курса. Он преклонялся перед его беспощадностью, умением расправляться со своими врагами, перед его коварством... Так что автор был неточен, когда говорил, что персек не бывал в музее. Бывал. Правда, только в этом зале, но бывал. Ходил под суровым взглядом столикого вождя. Шеренги стояли наготове, резерв главного командования. В этой своей тайной любви Роман Авдеевич никогда не признавался, но были минуты, когда в образе нынешнего Генсека возникал перед ним тот Первый Генсек, незабвенный Учитель, создатель всеобщего страха...

В заключение Роман Авдеевич преподнес макет Стены, сложенной из драгоценных минералов, с барельефом Основателя. Макет понравился, Роман Авдеевич был обнят и поцелован.

20

На стройке Стены потребовались специальные краны и бетоноукладчики. Изготавливала их японская фирма. Валютные фонды к тому времени были полностью исчерпаны. "Да мы соберем,- заверили гаврики, — народ откликнется. Все отдадим. Народ у нас щедрый! Миллион? Миллион соберем, вы только разрешите". — "Дурни вы,— отвечал им Роман Авдеевич, — ваш миллион неконвертируемый, зачем он японцам". Гаврики и сами это знали, но им, ревнителям, надо было показать себя. "А что у нас конвертируемо,— спрашивали они,— мы все отдадим, хоть жен, хочь дачи".— "Жены ваши тоже не конвертируемы,— говорил Роман Авдеевич,— и дачи ваши со всеми вашими привилегиями".— "А озеро наше, — предложил мэр.— Давайте озеро загоним не пожалеем. Он был у нас отчаянный, совершенно рисковый человек. "Или белые ночи". "Белые ночи конвертируемы,— сказал Роман Авдеевич — только скандал поднимется". "А на что нам белые ночи, у всех чер­ные и у нас будут черные",— разошелся мэр. "Не знаю, не знаю, все же достопримечательность,— сомневался Роман Авдеевич,— кроме того, может, белые ночи в ведении Интуриста. Или Совмина?" Практически же в процессе обсуждения у Романа Авдеевича возникла идея. Осенило его. Вспомнилась его поездка в город-побратим, подаренные картины. А что если продать картины из музейных, те, что в запасниках? Судя по всему, это даст немалые суммы. Эксперты действительно оценили картины в запасниках достаточно высоко. Гаврики бурно поддержали идею Персека. Комиссия отобрала для продажи ряд картин, уладила вопрос с министром культуры, благо тот был уже приучен. Он даже несколько раз раздражался, в смысле, когда наконец покончено будет с этими картинами, то есть давайте, ребята, загоните их полностью. Он и сам бы продал их, да неудобно, поскольку министр культуры, беспокойства же от них много, то и дело донимали его — почему не выставляете, прячете от народа...

В Японию послали нашего мэра. Продав картины, он закупил нужные механизмы, заодно купил себе машину "тойота" и привез контейнер с по­дарками — стереосистемы, персональные компьютеры, мебель. Пошли слухи, что дело тут нечисто. Поступили претензии от строителей. Подъемник прибыл без запчастей. На них мэр сэкономил. Бетоноукладчик оказался не той марки. Зато "тойота" ходила безупречно. Спустя полгода фирма, с которой имел дело мэр, попала под суд. На процессе выяснилось, что фирма дала взятку мэру. Об этом писали японские газеты. Наш мэр в интервью опроверг "домыслы буржуазной печати".

Начальник строительства и другие начальники выступили по телевидению в защиту мэра, против клеветников. Обыватель, между тем, узнав, что пишет японская npecca, стал доказывать, что мэр брал взятки не только у капитали­стов, но и у своих горожан. Брал за квартиры, за дачные участки. Поднялся шум, скандал быстро разрастался. Нашлись люди, которые, забыв "про чув­ство чести и долга", как выразился Роман Авдеевич, "апеллировали к нашим врагам", то есть передали сведения западным корреспондентам. Те подхвати­ли, "раздули сенсацию". Роман Авдеевич не собирался уступать мэра крику­нам и клеветникам. Нельзя было допустить, чтобы весь "этот элемент" по­чувствовал свою силу и "раскачал стихию". Он приказал принять самые жесткие меры. Народу только покажи свободу, и пойдет-посыпется. Особо ретивым очернителям давали по пятнадцать суток, чтобы успокоились. Отшу­мят, тогда потихоньку разберемся со всеми заявлениями.

Пришлось, правда, собрать пресс-конференцию. Поступило такое указа­ние. Чтобы погасить страсти. Вел ее сам Роман Авдеевич. На ней мэр заявил, что машину "тойота" он приобрел для Общества автолюбителей, что касается механизмов, то благодаря им стройка не остановилась. Роман Авдеевич ска­зал, что надо было идти на жертвы. Кстати, "мы доказали, как можно наше искусство поставить на службу социализму. Это для искусства почетная роль".

Французская журналистка спросила, разумно ли так транжирить нацио­нальные сокровища, не осудят ли их за это потомки. На этот неприятный вопрос Роман Авдеевич кивнул как бы согласно.

— Мы ведь их продали временно.

Все корреспонденты заудивлялись.

— Очень просто, — сказал он и улыбнулся миролюбиво, редко можно было видеть на гладко-натянутом лице Романа Авдеевича такую улыбку.- Все нам вернется, не беспокойтесь. После победы мирового социализма. Так что никто не осудит.

После этой конференции Романа Авдеевича назвали "ястребом", чем он гордился.

Сведения о взятках мэру продолжали поступать в Москву. Отчаянные молодые следователи выявили только что отстроенный дом, который был весь распродан. Мэр не являлся ни на какие допросы, продолжал работать как ни в чем не бывало. Проводил совещания, принимал делегации давал указания, вручал награды.

Веселый толстяк, подвижный, шумливый, он заявил, что снова собирается в Японию налаживать отношения с другими, более солидными фирмами. Психологию этого человека, секрет его неуязвимости автор так и не сумел раскрыть. Ни одна версия не подходила. Допустим, человек привык к все­дозволенности, но все же если его публично называют жуликом, хапугой, должен возмутиться, оскорбиться или должен смутиться, устыдиться, подать в отставку. Ни того, ни другого не происходило. Как будто его нельзя было ничем оскорбить. Ничего не доходило до него. Единственный раз он возму­тился, когда один из выступавших назвал его игнорантом. "Вот за это отве­тишь! — загремел он. — Кто из нас кто, мы еще разберемся!"

В те времена история с мэром не была исключением. Сановники, ули­ченные в бесчестных сделках, продолжали служить, не снисходя даже до оправданий. Степень их защищенности поражала. То была, по сути, социаль­ная защищенность целого слоя. Выведена была порода людей, нечувствитель­ных к укорам чести и достоинства. Мэр наш являл собою наиболее полно­ценный экземпляр этой породы. Став героем почти международного скандала, он все так же наслаждался жизнью и своим положением. Не беспокоился, ни о чем не хлопотал, знал, что в обиду его не дадут. Он не был ни чинолюбом, ни чиноискателем, скорее он был чинопользователем. Пользовался он своей должностью всласть. По-прежнему собирал подчиненных в своем огромном дворцовом кабинете, вельможно шутил, произносил тосты на приемах, ни­сколько не заботясь, о чем шушукаются за его спиной. Как он был начальни­ком, так и будет. Им положено шушукаться, ему командовать. Не здесь, так где-нибудь послом, начальником управления, директором издательства. Най­дут чем. Он жил в счастливом убеждении, что о нем позаботятся. Его ма­тушка — Система — не отринет своего сына, каким бы непутевым он ни был.